Белла читала совершенно новые для Иосифа стихи – о переживаниях людей, попавших в больницу. Это был результат ее собственного опыта: “Когда жалела я Бориса…”, “Был вход возбранен. Я не знала о том и вошла…”, “Воскресенье настало. Мне не было грустно ничуть…”, “Ночь на 6 июня”, “Какому ни предамся краю…”, “Ровно полночь, а ночь пребывает в изгоях…”, “Что это, что?..”, “Елка в больничном коридоре”. Эти стихи, конечно, очень разнились с юношеской лирикой, которую знал Бродский.
Аудитория слушала Беллу, абсолютно замерев, несмотря на то что эти студенты только начали изучать русский. Сам Иосиф сидел рядом со мной в первом ряду, весь отдавшись слуху и переживаниям. В глазах у него стояли слезы, а по окончании вечера, во время звучавших аплодисментов, он повернулся ко мне и сказал: “Ну, твоя баба меня совершенно расстроила…
Вечером в маленьком ресторане он говорил о том, что стихи Беллы на английский переводят ужасно. Сам он исключительно внимательно работал вместе с переводчиками над переложением своих стихов. В дальнейшем он сам стал писать по-английски.
Из переводов Беллы на английский он выделял лишь один – стихотворения “Вулканы”, сделанный Уистеном Оденом. Все остальные ругал последними словами, говорил о них как о трагедии.
Белла всегда была под огромным впечатлением от поэзии Иосифа Бродского. Она исключительно высоко ценила его творчество. Вот фрагменты из интервью Беллы о Бродском, данного Валентине Полухиной в 1987-м:
В.П.: Тот факт, что Бродский разлучен с русским читателем и, что более важно, русский читатель разлучен с ним…
Б.А.: Из этого важно только одно, что сам Иосиф этим огорчен. Так или иначе, стихи Бродского – это лучшее, что сейчас есть в русской поэзии.
В.П.: Да, но они недоступны широкому русскому читателю.
Б.А.: Да, они недоступны, но мы не можем всего добиться. Если мы уже в мире имеем великого русского поэта, то не будем капризничать и не будем говорить: все должно быть хорошо. Ну, сейчас не прочтут, потом прочтут.
В.П.: Я не совсем об этом. Подготовлен ли русский советский читатель к пониманию поэзии Бродского?.. Ведь он труден.
Б.А.: Он труден. Но все-таки в России есть люди, которые умеют думать, и их немало… Я исторически как-то об этом думаю: не прочитают его сегодня – прочитают завтра. <…>
В.П.: Еще одна тема, очень важная для Бродского. Ему кажется, что мы стоим на пороге постхристианской эры, если уже не перешагнули его.
Б.А.: Да, у Бродского эта идея выражена очень сильно. Я думаю, что если все на какое-то время и погибнет, то все равно это возродится; все равно будет. Иначе и не может быть. Или в пепел все превратится. Потому что это гармония, а гармония такова, что ее никакими искусственными силами нельзя уничтожить. Нарушить, разрушить – это возможно, но навсегда уничтожить невозможно.
Кстати, стихи Бродского – это… я даже не знаю, как это назвать… мысли о Боге. Поэт всегда разговаривает только с Богом, остальное…
В.П.: В этом смысле вы согласны с теми, кто считает, что поэт не может быть неверующим по существу?
Б.А.: …Да. Дар – это Божья милость. Это может не совпадать с религиозным представлением, но это, несомненно, так. <…>
Радость и грусть
Вскоре после получения Бродским Нобелевской премии мы приехали в Лондон для выступления Беллы в Национальном театре на Темзе. Переводы стихов читала Ванесса Редгрейв.
Выяснилось, что Бродский в это время тоже был в Лондоне. Мы нашли по телефону (через Валю Полухину) и поздравили его с премией. Он был чрезвычайно рад нашему звонку, и мы попытались встретиться, но это оказалось невозможно, потому что Иосиф в этот день улетал в Америку, а находились мы в совершенно разных точках Лондона, и из-за дальности расстояния даже на такси добраться было чрезвычайно трудно. Наш первый день в Лондоне из радостного превратился в грустный…
Прошло два года, и в 1989 году Белла была приглашена для участия в Международном фестивале поэзии в Роттердаме. И мы вылетели в Голландию.
Поездка была окрашена образом самого Роттердама. Судьба города, о которой ранее нам задумываться не приходилось, предстала перед нами воочию. В начале Второй мировой войны город был стерт с лица земли немецкой авиацией: так фашистская Германия предъявила ультиматум Голландии. И страна капитулировала. Память об этом акте вандализма осталась в скульптуре “Разрушенный Роттердам” Цадкина и в стихотворении “Роттердамский дневник” Бродского:
Дождь в Роттердаме. Сумерки. Среда.
Раскрывши зонт, я поднимаю ворот.
Четыре дня они бомбили город,
и города не стало. Города
не люди и не прячутся в подъезде
во время ливня. Улицы, дома
не сходят в этих случаях с ума
и, падая, не призывают к мести.
В фестивале участвовали Евгений Рейн, Александр Кушнер, Геннадий Айги, Алексей Парщиков, Татьяна Щербина. Иосиф Бродский представлял США. Состав участников был исключительно сильным: лауреаты Нобелевской премии Дерек Уолкотт (Тринидад), Октавио Пас (Мексика) и много других известных поэтов, например Валерий Перелешин, представлявший Бразилию. Это был пожилой русский человек, в чьем облике угадывалась нелегкая участь эмигранта, оказавшегося в далекой латиноамериканской стране.
В рамках фестиваля было объявлено выступление Бродского. Мы никогда раньше не слышали, как он читает со сцены. Возникало ощущение молитвы. Некоторые стихи он читал по-английски, в них звучала особая музыка.
Иосиф присутствовал на чтении Беллы, посвященном трагической судьбе русских поэтов. Все вместе мы встречались в холле нашей гостиницы за коктейлями. Иосиф трогательно и внимательно общался с Дереком Уолкоттом, чью поэзию высоко ценил. Тогда мы не знали, что видимся с Бродским в последний раз.
Наши голландские друзья
Судьбе было угодно послать нам за месяц до отъезда из Москвы в Роттердам одну удивительную встречу с голландцами, оказавшимися в нашем городе. В парке Екатерининского дворца проходил международный театральный фестиваль. Мне настойчиво рекомендовали посетить его, но я попал туда случайно. Я довольно равнодушно блуждал по аллеям между эстрадами, пока не увидел совершенно потрясшее меня зрелище – выступление бродячего голландского цирка “Дог-трупп”, напоминавшее фильм Феллини “Дорога”.
Это был, если можно так выразиться, “цирк абсурда”. Звучала маршевая музыка, вызывавшая щемящее чувство тоски. Главное действующее лицо – “грустный клоун”, небритый худой человек, одетый в длинное черное пальто с поднятым воротником, – играл на саксофоне ведущую тему. По аллее шли музыканты в полосатых гетрах и кургузых пиджачках, с ударными и духовыми инструментами.
Действие происходило на открытом воздухе: по-настоящему полыхали огнем крутящиеся крылья мельницы. С высокого дерева рядом спускался на тросе, натянутом наискосок, черный ящик. Из него выпархивала девочка, в которую был безнадежно влюблен клоун.
