– Я вам помочь деньгами не могу, моя община очень бедная, но я могу вас довезти до Гааги.
Столица Голландии не Амстердам, а Гаага, и туда еще ехать два часа, и поездка на поезде стоит двадцать гульденов, которых у меня не было. Но помог отец Кирилл – довез меня до Гааги, до советского посольства. Я зашел в посольство и сразу встретил знакомого человека – Сашу Буачидзе, сына Тенгиза Буачидзе – главного редактора “Литературной Грузии”. Выслушав меня, Саша сказал:
– Это очень большие неприятности. Ты становишься невыездным. Но сейчас мы не можем тобой заниматься, потому что через час голландская королева принимает у себя академика Сахарова. Оставайся в посольстве, тебя накормят, дадут ужин, ты можешь здесь переночевать, но обязательно позвони в полицию Амстердама, чтобы они знали, где ты находишься.
Я позвонил в полицию, сказал, что я в Гааге в советском посольстве. Меня накормили хорошим обедом, и все дипломаты уехали на прием к голландской королеве. Я почитал какую-то книжку, потом служащий накормил меня ужином, и я лег спать. В три часа ночи меня разбудили и сказали, что за мной приехала полиция из Амстердама. Я перепугался: что еще за полиция за мной приехала, почему? Вышел из посольства… Такой серенький рассвет… Стоит полицейский джип и рядом полицейский, который не говорит по-английски, а я не говорю по-голландски. И я только понимаю, что нам надо ехать в город Утрехт. Там же все очень близко. Я сел в полицейский джип, и через два часа мы приехали в Утрехт прямо в полицейское управление. Оказалось, что в Утрехте поймали моего вора! Поймали его по описанию, которое сделал директор шахматного клуба. Как выяснилось, сумку он выбросил, сигареты выкурил, деньги потратил, но билет, паспорт и очки мне возвратили! В Голландии действует исковое право. Это значит, что если я не напишу заявление, то его судить не будут. Офицер сказал мне по-английски, что вор просит, чтобы я не подавал на него иск, он живет в Амстердаме и приглашает меня пожить у него до отлета.
У меня оставалось еще пять дней, и я решил поехать к нему. Возле полиции стояла его машинка – старенький-старенький “фольксваген”, мы сели в нее и поехали в Суринам-Плейс – это окраина Амстердама. У этого человека была там трехкомнатная квартира. Он оказался безработным, бывшим профессором философии Гейдельбергского университета. Стал наркоманом, его уволили. Последний его курс – философия Ницше. И он мне начинает говорить о Горбачеве, что тот выше Ницше, выше Христа, выше Заратустры, выше Будды! Что Горбачев спасет человечество!
Я жил у него пять дней. Мы спали на полу на надувных матрацах, и надо мной висела огромная фотография Михаила Горбачева. Каждый день начинался с того, что хозяин квартиры вещал о том, что Горбачев – величайший человек в истории человечества. И что я должен пригласить в Москву своего нового голландского знакомого и непременно познакомить его с Горбачевым. Через пять дней он отвез меня в аэропорт, а на прощание я пообещал ему при встрече с Горбачевым рассказать, что в Амстердаме живет человек, который его обожествляет. Наша связь не прервалась – я получил от философа из Амстердама три рождественские открытки.
Нина Берберова
В этом, 1989 году, мы снова пересекли океан. И Белла, и я давно лелеяли мечту увидеться с Ниной Николаевной Берберовой, жившей и преподававшей в Принстоне.
Через своего литературного агента Билла Томпсона мы договорились о встрече.
Второго апреля за нами заехал мой старый московский друг Юра Элисман, и мы отправились из Нью-Йорка в Принстон. Нина Николаевна жила в отдельном маленьком коттедже на территории университетского комплекса. Две комнатки, меблировка скромного гостиничного номера. Обстановка почти аскетическая. На столе ни одной лишней вещи или бумаги.
Белла, как всегда в подобных случаях, очень нервничала, чего нельзя было сказать о Берберовой. Она была совершенно спокойна. Белла стала восторженно говорить о сильном впечатлении, которое произвела на нее “Железная женщина” (мы прочитали роман еще в 1976 году). Нина Николаевна же попросила не превозносить ее заслуги и в дальнейшем пресекала восторги и комплименты, проявляя подчеркнутую независимость. В этом смысле можно считать, что сошлись “лед и пламень”. Хотя, казалось, Берберовой нравится эта ситуация.
После недолгого общения Нина Николаевна пригласила нас на ланч в университетский ресторан, поскольку сама не готовит и не ведет хозяйства. В ресторане был изумительный “шведский стол” и система самообслуживания.
Когда мы вернулись в коттедж, разговор зашел о волновавших нас проблемах русской эмиграции, беседа сразу оживилась. Имена Набокова, Бунина, Ходасевича слетали с наших уст. Мы стали вспоминать других известных литераторов, – тех, с которыми нам довелось свидеться во время поездок, и тех, о ком мы были наслышаны.
О каждом персонаже у Берберовой было свое особое мнение, всегда отличавшееся от нашего и предполагавшее разговор на равных, особенно в отношении Набокова. Подобную интонацию мы, конечно, не могли поддержать, потому что испытывали подлинное преклонение перед ним.
Разговор коснулся и самой заветной для Беллы темы – бунинской. Нине Николаевне понравилось, что мы были осведомлены о непримиримости позиции Бунина по вопросу о его возвращении в Советский Союз. Ее порадовало, что мы знали о его отрицательной реакции на предложение Константина Симонова, сделанное ему летом 1946-го, во время поездки Симонова с женой В. Серовой во Францию (по инициативе партии и Союза писателей). Ранее такое предложение было сделано Куприну, тот согласился из-за, не в последнюю очередь, катастрофического отсутствия средств.
Когда мы с Беллой летом бывали в Малеевке, то встречались там с Александром Кузьмичем Бабореко, посвятившим свою жизнь изучению творчества Бунина. Мы бесконечно обсуждали все перипетии жизни Ивана Алексеевича, и, быть может, самым острым моментом, неизменно привлекавшим наше внимание, был эпизод встречи с Симоновым. Мы знали многие детали этого события по различным изданиям, которые нам советовал Бабореко.
Из записи Леонида Федоровича Зурова от 12 августа 1966 года:
Познакомили К. Симонова с Иваном Алексеевичем Буниным на литературном вечере Константина Симонова в зале Шопена (Плейель. Вход с рю Дарю). <…>
Бунин обратился к Симонову с изысканной, слегка манерной, чуть ли не вызывающе-старорежимной вежливостью:
– Простите великодушно, не имею удовольствия знать ваше отчество… Как позволите вас по батюшке… <…>
В начале обеда атмосфера была напряженная. Бунин как будто “закусил удила”, что с ним бывало нередко, порой без всяких причин. Он притворился простачком, несмышленышем и стал задавать Симонову мало уместные вопросы, на которые тот отвечал коротко, отрывисто, по-военному: “Не могу знать”.
– Константин Михайлович, скажите, пожалуйста… вот был такой писатель, Бабель… кое-что я его читал, человек, бесспорно, талантливый… отчего о нем ничего не слышно? Где он теперь?
– Не могу знать.
– А еще писатель, Пильняк… ну, этот мне совсем не нравился, но ведь имя тоже известное, а теперь его нигде не видно… Что с ним? Может быть, болен?
