– Не могу знать.
– Или Мейерхольд… Гремел, гремел, даже, кажется, “Гамлета” перевернул наизнанку… а теперь о нем никто не вспоминает… Отчего?
– Не могу знать.
Длилось это несколько минут. Бунин перебирал одно за другим имена людей, трагическая судьба которых была всем известна. Симонов сидел бледный, наклонив голову. Пантелеймонов растерянно молчал. Тэффи, с недоумением глядя на Бунина, хмурилась. <…>
Знаю со слов Бунина, что через несколько дней он встретился с Симоновым в кафе и провел с ним с глазу на глаз часа два или даже больше.
Вот как описывает одну из встреч Бунина и Симонова А. К. Бабореко:
Был у Буниных, по выражению Веры Николаевны, “московский ужин” – “водка, селедка, килька, икра, семга, масло, белый и черный хлеб”. Симонов сказал им, что все доставлено было самолетом из Москвы. Андрей Седых пишет – получено из распределителя советского посольства. Симонов пришел с женой, артисткой Валентиной Серовой.
По свидетельству Веры Николаевны Буниной, в общем разговоре за столом Серова поддерживала официальную советскую версию, что в Париже все хуже, чем в СССР, и отрицала, что были аресты перед войной, а когда Симонов выходил из-за стола или его вызывали к телефону, шептала Бунину, “чтобы он не слушал Симонова и что приезжать не надо!”.
Как известно, Симонов перестал брать жену за границу. В дальнейшем она искренне переживала, когда ее муж включился в компанию борьбы с космополитизмом.
Нину Николаевну очень обрадовало, что мы знаем о благородной роли Валентины Серовой.
Нина Николаевна читала только ранние стихи Беллы, а та часть ее поэзии, которая соответствовала творческой зрелости, была Берберовой неизвестна (ни посвящения Беллы великим поэтам – Мандельштаму, Ахматовой, Цветаевой, Пастернаку, ни “больничные” стихи, ни “101 километр”).
Прощались мы с грустным чувством, вызванным ощущением одиночества, в котором пребывала Нина Николаевна. В дальнейшем было радостно узнать, что в 2000-е она приезжала в Санкт-Петербург, где ее восторженно принимали.
Сан-Микеле
В 1997 году мы с Беллой летели в Америку, уже зная об уходе из жизни Иосифа Бродского. Рухнули наши надежды на новую встречу, о которой мы с Беллой много говорили и мечтали. Через два месяца после смерти Бродского мы в третий раз оказались в Нью-Йорке и сразу увиделись с Мишей Барышниковым, который рассказал нам о последней встрече с Иосифом.
Вечером 27 января 1997 года они встретились в ресторане “Самовар”. На прощание Иосиф сказал ему: “Я тебе перезвоню…” Это было за четыре часа до смерти.
Много лет спустя мы с Беллой оказались в Венеции, в гостях у известного итальянского журналиста Витторио Страда и его русской жены Клары. Это было в последний день нашего пребывания в Венеции.
Витторио Страда и Клара жили в изумительном месте, на острове Сан-Джорджио, в доме, который стоял бок о бок со знаменитой постройкой
[14] Андреа Палладио, до стены этого исторического здания можно было дотронуться рукой.
У меня возникло непреодолимое желание посетить могилу Иосифа на острове Сан-Микеле. После обеда мы с Кларой вышли из гостеприимного дома, сели на кораблик и в лучах заходящего солнца, наблюдая любимую панораму города с Кампанеллой и Дворцом дожей, приплыли на остров Сан-Микеле. Было начало пятого. Кладбище закрывается в пять. Мы пошли по аллеям в поисках могилы Иосифа. Миновав русскую православную часть кладбища, где лежат Игорь Стравинский и Сергей Дягилев, мы углубились в неведомую часть огромной территории, стараясь по объяснениям редких встречных понять, куда идти. И – нашли: на могиле не было памятника, скромная доска сообщала, что здесь похоронен Иосиф Бродский. Солнце заходило. Кладбище закрывалось. В горестном порыве я написал несколько слов на твердой глянцевой открытке, которая лежала в кармане: “Дорогой Иосиф! Любящие тебя твои Белла и Борис”, и оставил открытку рядом с плитой.
На этом следовало бы поставить точку. Но еще одна маленькая деталь. По приезде в Москву, через неделю после вечера на Сан-Микеле, раздался звонок – это звонил из Израиля наш многолетний ленинградский знакомый Жорж Штейман: “Боря, я только что был в Венеции и на кладбище в Сан-Микеле на могиле Бродского нашел вашу открытку. Я не удержался и взял ее себе на память!”
Возвращались мы с Беллой и Кларой на последнем кораблике. Поскольку мы были взволнованы, то зашли в замечательный и притом очень простой бар на окраине Венеции и выпили виски в память об Иосифе. Выйдя из бара, мы увидели церковь с изумительной картиной на алтарной стене – это был “Страшный Суд” кисти Тинторетто. В моем ощущении это был реквием по ушедшему Поэту.
А Белла посвятила Бродскому свою эпитафию – стихотворение “Траурная гондола”:
Зимний апрель превращается в яркую осень.
Что же там дальше за гранью последней весны?
Может быть, так и спокойней, и легче, Иосиф:
Остров Успенья и вечные воды вблизи.
Остров, о коем я думаю, – неподалеку,
местность – знакома, отверсты объятья соседств.
Как отказаться от шуток, забыть подоплеку?
И – наотрез рассвело то ль во лбу, то ль окрест.
Тайна зари: пожелала незримо зардеться
выше, чем вижу. Гребцы притомились грести.
Благостный остров не знает ни войн, ни злодейства.
Ночь извела понапрасну. Иосиф, прости.
Венедикт Ерофеев
История моих отношений с Веничкой Ерофеевым началась, когда мы с Беллой прочли его великую поэму “Москва – Петушки” в Париже в 1977 году. Об обстоятельствах этого события я уже писал – на чтение отводилась всего одна ночь, а книгу нам дал Степан Татищев. Это были гранки, которые Степан должен был утром вернуть в типографию.
И вот в цветущем Париже, среди неправдоподобного изобилия продуктов, невиданных кулинарных изысков, безумного количества разнообразных вин, мы читали Венедикта Ерофеева:
– Будете чего-нибудь заказывать?
– А у вас чего – только музыка?
– Почему “только музыка”? Бефстроганов есть, пирожное. Вымя…
Опять подступила тошнота.
– А херес?
– А хереса нет.
– Интересно. Вымя есть, а хересу нет!
– Оч-ч-чень интересно. Да. Хересу нет. А вымя – есть.
И меня оставили. Я, чтобы не очень тошнило, принялся рассматривать люстру над головой…
Хорошая люстра. Но уж слишком тяжелая. Если она сейчас сорвется и упадет кому-нибудь на голову – будет страшно больно…
Белла о поэме “Москва – Петушки”:
