Из Пене мы с Винченцо Корги на машине отправились в Бари, а оттуда – на поезде в Болонью. За окном вагона тянулись бесконечные виноградники, и сходство пейзажей заставляло нас вспоминать Грузию.
В Болонье, бродя по старому городу, мы вышли на площадь, где высились две средневековые башни, упиравшиеся в небо. Они как-то особенно поразили Булата. К сожалению, после совместного с Беллой выступления Булат почувствовал себя плохо и вынужден был прервать поездку. Он отправился в Москву, а мы продолжали путешествие, посетив еще Пизу, Милан и Рим. В последние дни пребывания в Риме Винченцо беспрерывно водил нас по величественным римским руинам и бесчисленным тратториям, угощая итальянским вином.
В Вашингтоне и Лос-Анджелесе
Еще одна заграничная встреча с Булатом произошла в 1991 году в Вашингтоне. Мы связались с Булатом через Васю Аксенова. Он устроил нашу встречу в ресторане недавно построенного гостиничного комплекса на реке Потомак. Комплекс обладал чертами осознанной, специально предусмотренной в проекте эклектики, которая теоретиками архитектуры возводилась в ранг нового течения в мировой архитектурной практике. Аксенову хотелось показать нам эту диковину.
Замечу, что архитектурная новинка была ближе по стилю к европейским стандартам, чем к американским, так что чувствовали мы себя там свободнее и органичнее, чем в любом другом месте Вашингтона. По периметру ресторана, под потолком, в специальном желобе из оргстекла двигался игрушечный поезд – главное развлечение для посетителей и изюминка причудливого интерьера.
За столом сидели Вася и Майя, мы с Беллой и Булат. Присутствие Булата всегда вносило в общение теплоту и значительность. Кроме того, участникам застолья приятно было собраться маленькой российской “колонией” в самом центре Вашингтона. Булат вскоре напишет:
Из Вашингтона в назначенный срок
в определенном судьбой экипаже
я отправляюсь (храни меня Бог)
сквозь непонятные эти пейзажи…
В Лос-Анджелесе Булату снова стало плохо. Потребовалась операция на сердце, а денег на нее – около шестидесяти пяти тысяч долларов – не было. Булат лег в клинику под честное слово.
В дальнейшем происходила эпопея по сбору денег для возвращения долга. Нью-йоркская газета “Новое русское слово” организовала подписку в пользу Окуджавы. В списках людей, желавших помочь, значились совсем крошечные пожертвования – иногда по десять-двадцать долларов. Это было трогательно, но не решало проблемы; выручил Мстислав Ростропович, который дал основную сумму.
“Вот оно, святое наше воинство…”
Булат живо откликнулся на предложение Анатолия Приставкина поработать в комиссии по помилованию, где сам Приставкин был председателем. Дело происходило в 1991 году. Я-то знал, как мало у Булата свободного времени.
“Нерасторжимы словесность и совесть”, – писала Белла, а Булат в стихах, ей посвященных, как бы отвечая на эти слова, утверждал:
Совесть, благородство и достоинство —
вот оно, святое наше воинство…
Внутренний голос совести руководил всеми его поступками. Снова обратимся к словам Беллы.
Когда Булат в последние годы работал в комиссии по помилованию, ему было очень трудно принимать в этом участие, читать бесчисленные бумаги. Он ходатайствовал именно о помиловании, был против смертной казни. Булат всегда просил не для себя и мне говорил: “Когда будешь просить за кого-то, можешь подписать: «Белла и Булат»”.
Я просила за многих. Сейчас у меня на столе лежит письмо президенту с просьбой вернуть российское гражданство Ирине Ратушинской. Письмо это подписано мной – и Булатом.
…У Булата есть одно посвящение мне в “Песенке о кабинетах моих друзей”. Помнишь, где про “дождичек удач”:
Что-то дождичек удач падает нечасто.
Впрочем, жизнью и такой стоит дорожить.
Скоро все мои друзья выбьются в начальство,
и тогда, наверно, мне станет легче жить.
Робость давнюю свою я тогда осилю.
Как пойдут мои дела, можно не гадать:
зайду к Юре в кабинет, загляну к Фазилю,
и на сердце у меня будет благодать.
Зайду к Белле в кабинет, скажу: “Здравствуй, Белла”.
Скажу: “Дело у меня, помоги решить”.
Она скажет: “Ерунда, разве это дело?..”,
и, конечно, мне тогда станет легче жить.
Там сначала Юра Давыдов у Булата: “Зайду к Юре в кабинет”, потом Фазиль. Ты все думал, что Юра – это Трифонов, но я это категорически опровергаю. Булат не был близок с Трифоновым. Ценил его, но никогда не был близок. Считаю, что Давыдов – очень интересный историк, у него было много исторических открытий, даже про Поварскую улицу. И со строчкой из Бориса Леонидовича в названии очень хорошая была вещь – “Глухая пора листопада”. Нет, он был замечательный. Булат очень ему доверял.
В один из последних мартовских дней 1996 года вечером позвонила взволнованная Ольга Окуджава и сказала, что Булата увезли в реанимацию больницы Склифосовского с подозрением на инфаркт.
Утром мы с Беллой помчались в больницу. Этот день приходился на воскресенье, машин было мало, доехали быстро. В цветочном магазине стояли растерянные. Нам казалось, что покупать букет неправильно, поскольку в реанимацию с цветами просто не пускают. Ограничились покупкой одной розы, а когда встал вопрос, во что ее поставить, вспомнились строчки Булата:
В склянке темного стекла
из-под импортного пива
роза красная цвела
гордо и неторопливо…
В машине как раз оказалась такая бутылка, и Белла поставила туда розу. Получился привет Булату в его же стиле. (Увидев подарок, он тут же догадался, что помогло нам сделать выбор.)
Врачи узнали Беллу, и нас пустили в реанимационную палату. Булат, очень слабый, худой и изможденный, был приветлив. Он сказал, что прошлым вечером писал посвящение Белле, дописать не успел и оставил его на письменном столе. Нам удалось поговорить – спокойно и обстоятельно, как редко удавалось прежде. Врачи просили особенно не задерживаться, и мы, несколько успокоенные, вскоре ушли.
Домой возвращаться не хотелось. Белла гулять просто не умела, поэтому решили пойти в наш “клуб”, ресторан Дома кино. Он, оказалось, еще закрыт. Тогда, не долго думая, пошли в расположенный неподалеку восточный ресторан “Кабанчик”.
Я твердо сказал, что так рано выпивать не будем, и стал заказывать закуски. Белла мрачно следила за тем, как накрывают стол. Она была особенно прекрасна в тот день – в огромной роскошной шляпе из соломки, украшенной множеством цветов, искусно сделанных из какого-то прозрачного материала. Лицо прикрывала прозрачная вуаль с мушками.
