<…> Он наш – Борис Мессерер, наш друг и брат, наш любимый художник и мастер, товарищ и сотрапезник, всегда готовый разделить и радость нашу, и печаль, то есть жизнь и судьбу. А нужно ли доказывать, насколько теснее стали узы, связывающие нас, когда судьбе было угодно соединить их вместе – Бориса Мессерера и прекрасную нашу сестру нареченную дочь Грузии Беллу Ахмадулину, сказавшую как-то о нем и о его искусстве:
Я знаю истину простую:
Любить – вот верный путь к тому
Чтоб человечество вплотную
Приблизить к сердцу и уму.
Борис Мессерер издавна избрал этот великий путь. <…> И пусть на нас тоже снизойдут заклинанием слова того же поэта:
Как добр, кто любит, как огромен,
как зряч к значенью красоты!
Художники любимого Тифлиса
Мне необходимо сказать слова дружеского привета художникам, здравствующим ныне, и поклониться тем из них, которых уже нет на свете.
Общение, дружба с ними стали для меня важнейшей составляющей познания грузинской культуры и проникновения в художественную жизнь Грузии. Я горжусь тем, что знаком с ними, и счастлив, что они своим присутствием украсили мою жизнь.
Обращаясь к ЛАДО ГУДИАШВИЛИ (1896–1980), великому грузинскому художнику, Белла говорила:
Вы, несравненный Ладо Гудиашвили, как я люблю ваш дом – я только в последний раз заметила, как он красив сам по себе, прежде я не замечала, что вообще есть дом, – все смотрела, как вы похаживаете возле ваших дивных полотен, застенчиво объясняя их названия и смысл, ободряя родительским взором соцветия и созвездия красок…
В столице Грузии мы всякий раз останавливались в гостинице “Тбилиси” и каждое утро, перейдя проспект Руставели, поднимались в гору на улицу Котэ Месхи, 10, в гости к Сереже Параджанову. Там мы завтракали чем бог послал, обычно козьим сыром, лавашем и вином. После счастливых часов у Сережи, проходивших в разговорах, шутках и философствовании, мы спускались кривыми переулками до улицы Кецховели. Здесь в доме № 1 жил Ладо Гудиашвили. При входе в парадную мы неизменно обращали почтительное внимание на дверь справа, где на медной дощечке была выгравирована фамилия Багратиони – грузинская царская фамилия.
Поднимаясь по широкой пологой лестнице, мы встречали на площадке второго этажа величественную даму, Нину Иосифовну Гудиашвили. Несмотря на жару, она была одета в черное платье с глухим воротом, на груди мерцало тяжелое ожерелье из крупного жемчуга, в ушах тоже были крупные жемчужины. На плечи наброшена норковая пелерина. Волосы гладко зачесаны назад и собраны в пучок на затылке. А то, что при такой внешности и в таком туалете она еще стояла на лестничной площадке и ждала нас, усиливало впечатление.
Мы с Беллой пришли к Гудиашвили с Гией Маргвелашвили и Ильей Дадашидзе. Мастерская Ладо представляла собой огромную залу, где в два и в три ряда висели большие картины. Такую развеску, когда живописные холсты вешают один к другому, не соблюдая выставочной эстетики, обычно называют шпалерной. Живопись Ладо завораживала. Насыщенный колорит его картин захватывает все полотно и заставляет зрителя целиком погружаться в созерцание.
В сюжетах, выбранных художником, ощущается наивность, всегда служившая отправной точкой его творчества, которая роднит Ладо с Нико Пиросманишвили.
И конечно, мы находились под обаянием ставшей легендой истории жизни художника. Он шесть лет провел в Париже: приехал в столицу мировой живописи в 1919-м и начал выставляться уже в 1920-м. Дружил с Пикассо и Матиссом, Леже и Утрилло, Браком и Марке. Мы с Беллой с подлинным волнением рассматривали рисунки, подаренные художнику его великим другом Амедео Модильяни.
В свой последний приезд в Тбилиси в 1960 году Борис Пастернак навестил Ладо Гудиашвили. Нина и Ладо рассказывали нам с Беллой об этом визите, о сопереживании, которое родилось у них при общении с Борисом Леонидовичем. Он был очень грустен, и его радовало только заботливое внимание грузин.
Сам Ладо – с седой головой и в ощущении прожитых восьмидесяти двух лет – выглядел внушительно.
По центру мастерской стоял очень длинный стол со стульями, и было понятно, что этот стол – свидетель грандиозных застолий. Для нас же была накрыта часть стола, там громоздились фрукты, вина и тончайшие закуски.
Разговор наш с Ладо и Нино шел в основном о поэзии. Они очень часто вспоминали о Борисе Пастернаке.
Пастернак в свои трудные годы уезжал в Грузию, где неизменно находил поддержку. Он обожал Грузию. Ладо и Нина Гудиашвили дружили с Борисом Леонидовичем. У них на стене поэт написал стихотворение. Дорожа строчками на стене, они в суровые времена заклеили обоями это место, как бы желая сохранить стихи от чекистов, которые могли их уничтожить. К несчастью, запись, видимо, погибла под обоями, найти ее не удавалось.
Белла неизменно читала по просьбе Ладо и Нины свои стихи. Когда через два года мы снова побывали у них в гостях, Ладо подарил Белле свою книгу с надписью:
Гениальной поэтессе нашей современности, человеку редчайшей души, дорогой Белле Ахмадулиной в день ее рождения. 10-IV-1980 года. С любовью, Ладо Гудиашвили.
Ладо дарил нам свои рисунки и неизменно приглашал в гости. Когда бы мы, приехав в Тбилиси, ни пришли к Гудиашвили, всякий раз был накрыт стол, стояли прекрасные вина и нас встречала хозяйка, одетая в вечернее платье, с бриллиантами и жемчугом на шее.
Замечательную художницу ЕЛЕНУ АХВЛЕДИАНИ (1901–1975) в Тбилиси все нежно и любовно называли Элечка. Так вспоминала о ней Белла:
Элечку Ахвледиани в Грузии просто боготворили, святой считали… Она нас однажды пригласила, всю эту компанию – братьев Чиладзе, Резо Амашукели, – к себе в гости утром, ну, мы по дороге зашли в хашную. А хаши ведь пахнет чесноком. Пришли после хашной к Элечке, стали как-то сторониться, рот прикрывать. Она – такая красивая, хорошая такая, великодушная, грациозная, немолодая, но прекрасная – нам сказала: “Что же вы так стесняетесь? Думаете, я не понимаю, что вы были в хашной? Но тут ничего плохого нет…” Разоблачила нас, но нами не погнушалась.
В 1960 году, оказавшись в Тбилиси с театром “Современник”, я вместе с друзьями, Игорем Квашей и Мишей Козаковым, был приглашен в дом Елены Ахвледиани. Молодой театр пользовался успехом, о нем были наслышаны, и грузинская элита с традиционным гостеприимством наперебой приглашала уже прославленных артистов.
Может быть, тогда, впервые разглядывая ее картины, я и проникся любовью к старому Тифлису. На фоне причудливой старинной архитектуры в ее картинах непременно проглядывали детали традиционного уклада жизни горожан. На улочках старого города громоздились трех- или четырехэтажные дома с бесчисленными лесенками и резными перилами, сплошь увешанные веревками с бельем, протянутыми от одного дома к другому. Внизу, в зажатых домами дворах, можно было разглядеть хозяек, стирающих в корытах, или толстых мужчин в подтяжках, пьющих вино и беседующих между собой, шарманщика с его музыкальным ящиком, старьевщика с барахлом, точильщика, нажимающего одной ногой на педаль точильного станка, или мацонщика, предлагающего утром свежий целебный напиток. Фигуры, взятые из жизни и с любовью перенесенные на холст.
