Шеварднадзе оценил честность позиции Беллы и ее принцип нестяжательства.
Белла распрощалась с вождем грузинского народа и проделала обратный путь до хинкальной, где мы с Чабуа и Резо, еще не зная результата, уже начали отмечать событие встречи Беллы и Шеварднадзе. Белла и Владимир Тарасович влились в наше застолье. А я тут же записал со слов Беллы это письмо на обрывке вощеной оберточной бумаги, нашедшемся в кабинете директора. Она его помнила дословно.
На освобождение Параджанова повлияло многое: письмо Беллы, общественное мнение при поддержке Софико Чиаурели, Додо Абашидзе и других.
Одним из друзей Сережи тех лет был кинорежиссер Александр Атанесян. Мы с Беллой познакомились с ним, когда приезжали в гости к Параджанову. Шура работал с Сережей вторым режиссером на фильмах “Легенда о Сурамской крепости”, “Арабески на тему Пиросмани”, “Ашик-Кериб”. Шура старался ему помогать во всем и заботился о Параджанове.
Мы помчались на этот суд, долго не могли найти, где он будет проходить. Выяснилось, что в Доме работников искусств. Этот суд – отдельная история. Пока шла первая половина процесса, мы были уверены, что его посадят, что мы с ним расстаемся и больше никогда не увидимся. Вторая половина процесса напоминала анекдот, но стало понятно, что его выпустят. Мы тогда ничего не знали, но спустя годы выяснилось, что Тарковский (уже покинувший к тому времени Советский Союз) ходил к президенту Франции и президент Франции просил Брежнева выпустить Параджанова. Брежнев дал команду Шеварднадзе. В Тбилиси Параджанова защищали только два человека, двое на суд пришли – Софико Чиаурели и Додо Абашидзе. Давид Иванович Абашидзе был друг Сережи, актер, который сыграл главную роль в “Сурамской крепости”. Это был великий человек, огромный, красивый.
Додо и Софико Чиаурели практически каждый день приходили в зал суда, шумели, выражали протест. Еще мы были, молодежь, никому не нужная, – и всё. Остальные прятались как тараканы.
В конце концов Параджанова выпустили…
Когда я рассказываю о Сереже, мои чувства двоятся: с одной стороны, мне хотелось бы максимально точно и ярко осветить его личность и характер, а с другой стороны, я опасаюсь, что некоторые детали его поведения могут быть истолкованы превратно.
Я преклонялся перед гением Параджанова, но всегда понимал, что ведет он себя как безумец. Если воспользоваться более утонченной формулировкой, Сережа хотел, чтобы жизнь, которую он проживал в бедности, в опале, в болезнях, в тюрьме, несмотря ни на что сверкала, как драгоценный камень. Критерием поступков становился художественный вкус. А он был безупречен.
А.А.: В начале 1980-х я работал директором Театра дружбы народов. Помните такие театры гастрольные? У нас не было собственной труппы, мы либо привозили на гастроли другие театры, либо творческие вечера устраивали. И вот я, не имея на то права, организовал творческие вечера Андрея Тарковского в Тбилиси.
Встречать Тарковского пришел на вокзал и Параджанов. Я с ним знаком не был. Заброшенный, никому не нужный, выглядел он, мягко говоря, эксцентрично. Я сначала решил, что это какой-то городской сумасшедший – запущенный такой. Стояла середина декабря, а он – без носков, туфли на босу ногу, причем очевидно было, что эти туфли выполняли функцию как выходной обуви, так и домашних тапочек: дома он, видимо, ходил, сминая задники. Туфли были коричневые, а задники – желтые. Одет был в сиротские короткие штаны в широкую полосочку и нитяной вытянутый свитер на голое тело; свитер задрался, оттуда голое пузо торчало без майки, я подозреваю, что и трусов на нем не было… Он и мылся всего четыре раза в год – весной, летом, осенью и зимой ходил в баню. Ванны дома не имелось, а из крана умывальника не текла вода. Она не доходила даже до второго этажа, поэтому в уборной смывали ведрами.
Довершали туалет Параджанова чудной плащ цвета школьных чернил, с отливом, и клеенчатая кепка, которую в Тбилиси называли “хинкали”. Таксисты советские такие кепки носили, на хинкали похожие. И в руке он держал пыльный букетик маленький, не знаю, где он его украл, а то, что он его украл, было несомненно. Это были то ли хризантемы, то ли бессмертники. Наверное, он стащил их у цветочного магазина – ими украшают букеты, отдельно не продают обычно.
И вот с этим букетом он подошел прямо ко мне – сразу понял, что я, так сказать, самый главный, хотя Тарковского встречало человек пятнадцать, – и на очень плохом армянском спросил: “Ты армянин?” И когда я ответил “да”, недолго думая, поинтересовался: “Чем торгуешь?” Если бы он был моложе, если бы у него не было седых волос, я бы, конечно, его послал. Но у нас не принято грубить старшим, и я ничего не нашел умнее, как ответить: “Искусством”.
Что соответствовало действительности. И тут он – а дело было, напомню, темным поздним вечером, в декабре – ткнул пальцем в обручальное кольцо червонного золота, которое бабушка мне подарила на свадьбу: “А «баджагло» на искусстве заработал?” Червонное золото на тбилисском диалекте называется “баджагло”. Я удивился: “Ничего себе, городской сумасшедший, ночью без очков червонное золото по цвету определил!” Но ответить я не успел: подбежала какая-то женщина, явно не местная, не тбилисская, и спрашивает: “Дяденька, а цветы продадите?” – “Конечно”. – “Сколько стоит?” – “А вот мои племянники… – говорит Параджанов и показывает на парней: со мной человек десять было ребят из клуба кинолюбителей. – Поцелуйте их по одному разу – и цветочки ваши”.
“Да вы шутите!” И женщина пошла прочь.
Он за ней побежал: “Ладно, ладно, дайте два рубля!” – “Нет, это дорого, дам пятьдесят копеек…”
И так, торгуясь, они удалились. В итоге он вернулся с полутора рублями, страшно счастливый. А пока его не было, я поглядел: эти ребята из клуба кинолюбителей как-то напряглись – и спросил, в чем дело. Мне отвечают: “А ты знаешь, кто это? Это Параджанов”.
Так что, когда он вернулся, я уже смотрел на него другими глазами, понимал, что он чудит. Вот такая была встреча и знакомство. Красивая, добрая. Две недели, пока Тарковского принимали, мы с Сережей виделись очень часто. И он как-то сразу ко мне проникся, у нас были общие увлечения. Я тоже приторговывал антиквариатом, “ювелиркой”, прилично в этом разбирался, и нас это как-то сблизило. И потом я ему немножко помогал: к нему бесконечно ездили люди, их надо было устраивать в гостиницу, встречать, доставать им билеты на самолеты, а в силу должности директора театра мне это было нетрудно сделать, и он не раз ко мне обращался.
А потом его арестовали…
Вот тут странности начинаются.
Когда Сережу посадили, я был просто потрясен. Понимаете, все то время, что я работал в театре, а до этого – в Доме офицеров, люди, которых я встречал, даже лучшие из них, мне страшно не нравились. Потому что они были жадные, думали только про деньги.
