Б.М.: Воровство, Шура, – довольно неприятное слово…
А.А.: А как иначе скажешь? Сережа повадился на базаре воровать зелень у азербайджанки, и один раз она застукала, что он украл два пучка петрушки.
“Как тебе не стыдно, – говорит, – голова седая, борода седая, зелень украл”. – “Я ничего не воровал, ты дура, если тебе жалко, на, забери свою зелень”, – бросил эти пучки.
А у нас было по две сумки в руках, он наклонился за своими сумками, зубами схватил пучок тархуна – и ушел. И азербайджанка даже не нашлась что сказать. Я потом его спросил: “Зачем ты это делаешь?” – “На базаре надо воровать. Обязательно”. Ну надо так надо…
А в Баку, куда мы ехали на съемки “Ашик-Кериба”, такая приключилась история. Группа ехала в Баку поездом, а Додо Абашидзе и Параджанов летели самолетом. С ними летел и я, поскольку, помимо своих обязанностей в группе, занимался еще и инсулином: оба – и Додо, и Параджанов – были диабетиками. Мама Додо дала мне коробку из-под ботинок “Саламандра” с лекарствами и расписание, когда эти лекарства надо Додо давать; такая же коробка у меня была для Параджанова. Причем Додо терпеть не мог лечиться – его надо было заставлять пить таблетки. А Параджанов пил их мирно и послушно, не возражал против уколов, но ничего не помнил, поэтому я каждый раз напоминал: “Сережа, выпей”. Он машинально глотал таблетку от диабета, запивал ее сгущенкой и вообще безобразничал ужасно.
И вот утром у нас самолет, перед этим я должен дать им лекарства и сделать Сергею укол. Но вечером накануне отъезда выясняется, что он потерял паспорт. Что тут началось!
“У меня украли паспорт агенты ЦРУ, – вопит он, – я никуда не полечу, пока эти агенты мне паспорт не вернут!”
Я ему посоветовал ехать поездом, потому что тогда в поездах паспорт не нужен был, а в гостиницу можно было устроиться по удостоверению Союза кинематографистов, и мы с Додо улетели в Баку.
Прошло две недели. Параджанова нет. Группа бездельничает, я им разную работу нахожу и уже не знаю, чем занять семьдесят человек – народ уже спивается, кто-то женится, кто-то расходится. Разбредутся по городу, потом мы их не отловим. Надо что-то делать. Вдруг Додо вспоминает, что юридически он тоже режиссер-постановщик, и говорит, что сейчас пойдет звонить на студию, больше ждать Параджанова невозможно. Директор студии не возражает – советское производство плановое, надо давать метраж.
Додо втайне надеялся, что Параджанов, услышав о начале съемок, приедет, но он не приехал, и мы сняли одну сцену, которая вошла в монтаж. Параджанов нам столько рассказывал про эти сцены, мы просто скопировали, собезьянничали. Но, когда в Тбилиси пришел отчет, из которого явствовало, что мы сняли столько-то метров фильма, он тут же примчался в Баку на машине – для этого паспорт не нужен – и устроил дичайший скандал.
Сбор группы происходил у него в номере. Параджанов кричал: все жулики и негодяи, все украли реквизит с киностудии “Азербайджан-фильм”. Он всех ругает, унижает, а люди молчат. Додо Абашидзе вообще не принимает на свой счет. Выслушал Сережу и говорит: “Хорошо, ты все сказал?” – “Да”. – “Сейчас мы вызовем следователя, чтобы он обыскал все номера и сказал, кто здесь вор”.
Параджанов ему на это: “Не надо следователя”.
Он, не успев приехать, уже украл два ковра из реквизита, засунул их к себе под кровать, и какой-то там шандал. Потом на съемках он украл чучело леопарда, ковер и гроб реквизиторский, не знаю зачем, клептомания.
Б.М.: Это азарт был, мистификация, он все равно передаривал это.
А.А.: Да, вы правы, это было абсолютно бескорыстное воровство. Он дарил, менялся безостановочно, со мной тоже менялся. У меня был красный стеклянный плафон от керосиновой лампы, а у него прекрасный подсвечник пушкинских времен, очень красивой формы, и он меня мучил: “Продай этот плафон”. – “Не хочу продавать”. – “У тебя все равно нет под него лампы”. – “У тебя тоже нет”. – “Хорошо, тогда давай меняться, я знаю, что тебе нравится этот подсвечник, забирай его”.
И мы с ним поменялись: подсвечник на плафон. Проходит два года, он плафон продал и давай сокрушаться: “Зря я с тобой поменялся. Ни плафона теперь, ни подсвечника. Отдай обратно”. – “Но ведь я за него отдал тебе плафон!” – “Я тебе заплачу двадцать пять рублей”.
То есть я ему продал его же подсвечник за двадцать пять рублей, это были огромные деньги тогда. Прошло две недели, он приходит и спрашивает: “Не купишь у меня этот подсвечник?” – “За сколько?” – “За пятнадцать рублей”. – “Сережа, я тебе его продал за двадцать пять рублей, почему ты мне его продаешь за пятнадцать?” – “Потому что мне очень нужно пятнадцать рублей”.
Ну что тут про него скажешь! Туда купил, сюда продал. Смешно, очень смешно.
Б.М.: Во второй половине 1980-х мне реже приходилось ездить в Тбилиси, мы с Сережей стали не так часто встречаться. До нас только слухи скандальные доходили, что он подрался с Отаром Иоселиани на каком-то фестивале. Ну а потом, в 1989-м, он лежал здесь, в Москве, в клинике. Мы с Беллой ездили к нему.
А.А.: Додо тоже в Москве лежал после инсульта, в Первой градской. А я как раз учился на первом курсе. Ему очень нравилось, как моя жена Таня готовила кукурузные лепешки и салат оливье, и я носил все это ему в больницу. У него не работала правая рука и нога, и я его кормил с ложечки, и потом его ставили на ходули, и я переставлял ему ноги. Один раз вхожу в палату – как будто что-то капает, я решил, с потолка. Оказалось, Додо плачет и повторяет: “Вот уж никогда не мог представить, что ты меня будешь учить ходить…” Тяжелое было зрелище.
А Сережу я видел за несколько дней до смерти, специально прилетел. Он лежал лицом к стене без сознания, и врач меня предупредил, что они со дня на день ждут, что он уйдет.
Я сидел рядом с кроватью час, два, все надеялся: если повезет, он придет в себя. И вдруг он шевельнулся и, не оборачиваясь, говорит: “Шурик, ты здесь?” Он спиной почувствовал! “Да, Сережа”. – “Позови кого-нибудь, чтобы мне помогли повернуться”. Мы с медбратом его повернули, он был совершенно спокоен, внятно стал расспрашивать про мою жену, дочку, маму с папой. Что-то я ему рассказал бытовое.
И тут он спросил: “А что делаешь?” – “Собираюсь снимать дипломную работу”. – “Если можешь не снимать – не снимай…” – и замолчал. А через пять минут опять отключился. Последние слова, что Параджанов сказал мне в моей жизни: “Если можешь не снимать – не снимай”…
Параджанов летящий
Приезжая в Тбилиси, мы с Беллой каждое утро шли в гору кривыми переулками в надежде застать Сережу дома здоровым и в хорошем настроении. Много лет нам это удавалось, и на нас неизменно обрушивалась ласка Параджанова.
Помню застолья в его маленькой комнате, стихийно увешанной разными картинками и его собственными коллажами. Множество удивительных предметов непонятного назначения вокруг создавали ощущение пещеры Параджанова-Аладдина.
Помню, как в 1985 году эти сокровища экспонировались на выставке в помещении тбилисского Дома кино. Представленные там работы поражали воображение. Причудливые шляпы, составленные из самых разнообразных предметов. Одна – гнездо птицы, которое она свила клювом, натащив бесценные сокровища – стекляшки, перышки, бусинки, картинки, тряпочки, кусочки зеркала и многое другое. Другая шляпа – бабочка, сделанная из бежевых, коричневых и золотых кружев, вееров и цветов, перебиваемых ритмом черных мушек и украшенных нитками дешевого искусственного жемчуга. Перекрытые вуалетками и добавочными слоями разнообразных сеточек, на выставке они покоились на старинных бронзовых лампах или на удлиненной формы вазах синего стекла.
