Мы с Машей с увлечением делали эскизы, а затем часами просиживали в приемной директора мастерских Театра Моссовета, расположенных в саду “Эрмитаж”, в ожидании решения руководства о запуске эскизов в производство. В тот период я не раз бывал у Маши дома в Плотниковом переулке на Старом Арбате, она познакомила меня с отцом – знаменитым искусствоведом Андреем Дмитриевичем Чегодаевым. Ко времени этих визитов относится и мой акварельный портрет Маши, который я недавно подарил ей на день рождения.
Сейчас мы с Машей участвуем в заседаниях президиума Российской академии художеств вместе с Пашей Никоновым, Димой Жилинским и другими художниками под руководством Зураба Церетели. Каждый вторник вот уже более десяти лет мы встречаемся в стенах Академии, и наши дружеские отношения длятся. После посещения моей выставки Маша написала о своих впечатлениях:
Фронтально распластавшиеся в неглубоком пространстве листа, выпирающие на зрителя обратной перспективой, все эти ящики, бутылки, доски и пилы завораживают своей достоверной реальностью. Натуральные, объемные, они, однако, полностью лишены физиологизма, столь присущего сюрреалистическому мышлению ХХ века. Их натуральность сродни фантастической реальности “обманок” старых голландцев, умевших извлекать живописную силу, таинственную эстетику из самых обыденных бытовых предметов.
Но как же далеки от мирового голландского уюта вещи “Натюрмортов” Мессерера – беспризорные, неприкаянные, случайно собравшиеся вместе, они выстраиваются на свой странный парад; заброшенные и неистребимые, как сама Россия!
Моя мама какое-то время находилась в Париже с группой артистов цирка, чью программу оформляла. В аэропорту Парижа она познакомилась с русской семейной парой и их сыном, летевшими в Москву. Родившиеся во Франции в семьях эмигрантов первой волны, они под влиянием рассказов родителей или под действием советской пропаганды решили вернуться в Россию. Это была семья Двигубских. Они пребывали в полном смятении, и моя мама очень тепло и с пониманием отнеслась к их переживаниям и предложила им свою дружбу, а узнав, что их сын – начинающий художник, захотела познакомить его со мной.
Так через некоторое время на пороге нашего дома появился высокий, очень тонкий и стройный юноша, напоминавший какой-то экзотический цветок. КОЛЯ ДВИГУБСКИЙ был младше меня и поэтому я главенствовал в этой дружбе. Он стал бывать у нас почти каждый день, и я познакомил его со всеми моими друзьями. Он замечательно готовил луковый суп – одно из моих самых любимых блюд.
Перед Колей стоял вопрос о том, что ему делать дальше в московской жизни. Работы, привезенные из Франции, никак не могли быть нужны здесь, они были чересчур формальными и не вписывались в рамки официального искусства. Коля хотел оказаться среди студентов художественного факультета ВГИКа, но не обладал навыками реалистического рисования, что затрудняло поступление. И мне пришла в голову мысль дать ему свои наброски, чтобы он мог показать их комиссии и сказать, что вот, мол, он учится по ходу жизни и скоро овладеет реалистической школой. Все вышло именно так, как я предполагал. Колю приняли во ВГИК при определенном покровительственном отношении некоторых членов комиссии. В дальнейшем он стал общим любимцем и профессоров, и своих новых друзей – сокурсников-художников. Коля сделал блестящую курьеру как художник кино, работал со многими выдающимися кинорежиссерами: Тарковским, Панфиловым, Кончаловским, Райзманом.
Наши отношения были построены на взаимной симпатии. Как память о встречах, происходивших в годы нашей молодости, остался мой акварельный портрет Коли, сделанный, когда ему было чуть больше двадцати.
В 1980-е годы Двигубский предпочел вернуться во Францию, там прошли последние двадцать восемь лет его жизни. Он счастливо жил с женой-француженкой в замке и писал натюрморты и композиции со старинными предметами в исключительно тщательной реалистической манере.
Болгария: Ангел Ахрянов, Галин Малакчиев
Бывая в Болгарии, я много времени проводил с Ангелом Ахряновым и его женой Бояной. С ними я познакомился ранней осенью 1967 года, когда впервые по заказу Союза театральных деятелей оформлял “Пражскую квадриеннале – 67”. Эта выставка удивительным образом успела состояться перед вторжением советских войск в Прагу. Куратором советского раздела работала замечательная критикесса Милица Николаевна Пожарская. Ангел Ахрянов был председателем секции художников театра и кино Болгарии и отвечал за показ работ болгарских художников. “Пражская квадриеннале 1967 года” была первой попыткой всемирного показа работ художников театра и кино из разных стран мира и стала впоследствии самым значительным международным творческим отчетом художников. Устраивалась она один раз в четыре года. Я с большим энтузиазмом старался решить выставочное пространство доверенного мне павильона.
Через считаные месяцы в Прагу вошли советские танки, и наше общение с чехами было прервано на долгие годы.
Так случилось, что на следующий год моего отца и меня пригласили на постановку балета “Лебединое озеро” в Софию, и я снова встретился с Ангелом. Работа над балетом “Лебединое озеро” предполагала длительное пребывание в Софии, что давало надежду на продолжение дружбы с Ангелом.
Ахрянов с женой мне во всем помогали, ввели в круг болгарских художников и скрашивали своим присутствием пребывание в Софии. Ангел был высокий, красивый мужчина, обладавший чудным болгарским обаянием. Мы часто проводили время вместе в софийском Доме кино, ресторан которого был подобием знаменитого московского “приюта кинематографистов”, известного во всем мире.
Разговор не раз заходил про причуды и неординарное поведение Галина Малакчиева, знаменитого болгарского скульптора, близкого друга Ангела. Галин пользовался большой популярностью в стране и при этом никоим образом не изменял своему сложившемуся стилю, в основе которого лежало мощное формотворческое начало, берущее своим истоком чистую форму Генри Мура. Между Малакчиевым и Муром было много общего, и я ставил скульптурные поиски Галина чрезвычайно высоко, ибо понимал, что они рождались в Болгарии, стране соцлагеря, в условиях достаточно трудных.
Мы с Ангелом решили поехать в мастерскую Галина, но, по настоятельной просьбе Ахрянова, это должно было произойти рано утром.
Мы выехали из дома в 9 часов утра и уже через час достигли окраины Софии. Быстро понеслись по черневшей ленте мокрого асфальта, неожиданно пересекавшейся глубокими оврагами. Дорога снова поднималась высоко в горы, с тем чтобы через несколько минут спуститься к их подножию, в распадок, где еще лежал снег. Нередко мы пересекали быструю речку, и тогда казалось, что темный асфальт сливается с чернотой реки и прибрежных камней, резко контрастировавших с гигантскими пластами белого снега.
Наконец, мы остановились в низине, где стояла мастерская Галина Малакчиева, а чуть выше нее, на каменистом склоне, располагался двухэтажный дом скульптора. Между мастерской и домом бежал бурный ручей, тоже черного цвета в это весеннее время, когда солнце еще не проникло так глубоко в овраг. Мы въехали в ворота дома, нависавшего над территорией мастерской, и пешком спустились вниз к Галину, уже работавшему в этот утренний час над своими причудливыми творениями.
