Промозглый холод пробирал до костей, эфемерные стены мастерской не спасали, легкие деревянные переплеты со стеклом были не способны удержать тепло, а лишь отчасти противостояли резкому весеннему ветру. Сам Галин несомненно производил яркое впечатление мощью своей фигуры, всклокоченной шевелюрой и бородой, в завитках которой застряло множество стружек пенопласта, из которого он кромсал, резал и рубил замысловатые формы, предназначенные стать в дальнейшем единым бронзовым абстрактным рельефом.
Галин работал над композициями в холоде своего колодца-ущелья, где солнце прогревало воздух лишь к середине дня, и единственно, что его поддерживало, была огромная початая бутылка ракии, из которой он время от времени мощно отхлебывал, ничем не закусывая. Только живительная сила этого напитка могла поддерживать титана, взявшегося за свой нечеловеческий труд.
Широким жестом Галин пригласил нас выпить чарку этого горячительного напитка. Но даже я устрашился этого предложения. К счастью, в это время сверху бежала по кривой лесенке, проделанной в горе, его жена, звать нас на обед, и, конечно, мы с благодарностью приняли предложение. Обед был подан в национальном болгарском стиле, с безумной остроты приправой, свежими перцами и прочей зеленью. Нам был предложен суп, но, к сожалению, уже холодный, который не справился с задачей застраховать гостей от действия горячительного напитка. Тем не менее обед прошел очень радостно. И я, преисполненный дружеского чувства к хозяину, его укладу жизни, старался ломать барьеры, возникающие на нашем пути. Хотя мы были люди одной профессии, но не будем забывать, что в Болгарии “гайки” были завинчены гораздо сильнее, чем в СССР. Драконовы законы соблюдались сильнее в странах Варшавского договора, чем в метрополии.
Я сразу заметил, что Галин обходит политику и боится говорить о ней, и мне захотелось развеять его опасения. Я рассказал анекдот про нашего вождя, как на приеме в Кремле к Леониду Ильичу подходит охранник и, обращаясь к нему, говорит: “Леонид Ильич, вы бы пошли домой и переоделись – у вас один ботинок черный, а другой желтый!” На что Брежнев ему отвечает: “Ну и что, я уже был дома! Там тоже – один ботинок желтый, а другой черный!” Эта байка покорила Галина и Ангела.
В момент предельной откровенности болгары перестали скрывать свои мысли, и Галин спросил меня, какая из его работ мне нравится больше всего. Я мгновенно отозвался:
– Ника Самофракийская!
Это была маленькая вещь, отлитая из бронзы, размером примерно 45 × 12 см. Свободная копия, совершенно произвольно, авангардно трактованная, но сохранившая в себе идею великой греческой скульптуры. Галин воскликнул:
– Я дарю ее тебе, Борис!
Я принял подарок и решил во что бы то ни стало как-то отблагодарить Галина и его жену. Пройдя буквально десять шагов от мастерской скульптора, мы оказались в классической болгарской таверне, и уже я командовал парадом. Попросил хозяйку заведения посадить нас за самый торжественный стол, а потом, отозвав на минуту, попросил поднять из подвала ящик с двадцатью бутылками ракии. Все посетители сгрудились вокруг нас и были явно взволнованы. В этой крошечной деревне, где находилась мастерская Галина, люди не были приучены к широким поступкам, но все радовались триумфу односельчанина скульптора. Конечно, жена Галина не дала распечатать контейнер, и мы продолжили пить из обычных рюмок, а главный подарок был доставлен в дом Галина на тележке.
Когда на следующий день мы проснулись, встал вопрос о том, как переправить скульптуру через границу. Ситуация осложнялась тем, что буквально накануне народный скульптор Болгарии Никола Николов, при переезде на постоянное место жительства в Италию, переправил на Запад свои работы, которые он сделал из золота, но потом покрасил какой-то глиной и подделка прошла незамеченной. Вся Болгария смеялась над этим происшествием.
Поскольку я уже паковал макет декорации “Лебединого озера” для отправки в Москву, то привязал специальной проволокой внутри ящика Нику Самофракийскую к крестовине и на бирке, соответствующей этой детали макета написал, что это образ Злого гения из балета “Лебединое озеро”, выполненный в бронзе.
Даруемое жизнью
Водоворот театральной жизни затянул меня рано и, как оказалось, надолго. В течение многих лет складывались напряженные, часто глубоко дружественные отношения с удивительными людьми – великими режиссерами, актерами, музыкантами. Кто-то стал "своим" на всю жизнь, кто-то сильно повлиял на мое творческое видение. Но все творцы, с которыми столкнула меня театральная судьба, оставили глубокий след в моей душе и жизни.
Театр в те годы даже под гнетом советской идеологии переживал расцвет. Противоречие, скажете вы? Об этом еще стоит поразмышлять. Концентрация ума, юмора и потрясающих новаций – почти в каждой новой постановке, о которой тут же начинали говорить. Спасибо и зрителям; мы все, театральные люди, чувствовали эти токи, идущие из зала.
Олег Ефремов
С Олегом Ефремовым у меня была прожита долгая жизнь на театре. Все началось с постановки “Назначения” А. Володина, и на дворе стоял 1963 год. У меня не было профессионального опыта, когда Олег не побоялся доверить мне работу в театре. Судьба раннего “Современника” не была мне безразлична, я вкладывал в работу всю свою энергию. Причем порой это оказывалось даже, быть может, чрезмерным. Например, во время выпуска спектакля у нас с Олегом разгорелся спор о величине “знаменитой” двери, подвергавшейся трансформации на глазах у зрителей. Я хотел, чтобы она была большого размера, полагая, что тем эффектнее будет ее превращение в стол. Олег же доказывал, что она должна быть обычного – реального – размера, и мою страсть к увеличению двери пренебрежительно называл “акимовщиной” по имени знаменитого режиссера Николая Павловича Акимова. Известно, что Николай Павлович в своем Театре музыкальной комедии в Ленинграде часто гиперболизировал и вещи, и жизненные ситуации, стремясь подчеркнуть комедийное начало в пьесе.
Спор, который сейчас кажется пустяковым, вырос до большого накала и чуть было не закончился разрывом с Ефремовым. И это был не единственный случай. Но каждый раз Олег, вопреки своему характеру, старался смягчить ситуацию, понимая, что мною руководит бескорыстная страсть к театру. После наших пререканий мы шли куда-нибудь в забегаловку и мирились, не желая входить в затяжной конфликт. Тем не менее последний спектакль, который я сделал в “Современнике”, – “Сирано де Бержерак” Э. Ростана – повлек столько споров, что мы оба устали и наше сотрудничество на время прекратилось. Первой ласточкой возобновления контактов стала пьеса “Сладкоголосая птица юности” Т. Уильямса, которую ставил Сева Шиловский во МХАТе. По совету Олега он пригласил меня как художника. Сам Олег подключился в конце работы, как всегда, решив основные проблемы выпуска благодаря своему огромному режиссерскому опыту.
Вспоминаю забавный случай, совпавший по времени с премьерой этого спектакля в помещении филиала МХАТа на улице Москвина.
После удачного генерального прогона и последовавшего затем обсуждения Ефремов был в прекрасном расположении духа. Ощущение успешной премьеры пронизывало весь коллектив театра и особенно заставляло трепетать сердце Севы Шиловского – основного постановщика пьесы. На художественном совете после премьеры Олег был оживлен, хвалил Шиловского и меня. Я заметил, что Олег был сильно возбужден и, видимо, уже выпил свою роковую первую рюмку, которую считал заслуженной после трудной работы. После обсуждения, оставаясь в приподнятом настроении, он отозвал меня в сторону и сказал:
