Микаэл приходил с Людой Максаковой – нашей общей подругой, я – с Эллой Леждей, а Лева с женой, красавицей-манекенщицей Региной Колесниковой.
Мы решили привлечь к нашим обсуждениям кого-нибудь из балетмейстеров, и таким человеком оказалась дама – француженка, ставившая одноактные балеты в Большом театре, Вера Бокадоро. Она хорошо изъяснялась по-русски и приходила со своей подругой Валей Пановой – журналисткой, пишущей о театре. И вот этой расширенной командой мы продвигались к тому, чтобы стать соавторами либретто будущего балета.
Микаэл писал музыку и показывал нам фрагменты музыкального текста. Мы с Левой вникали в балетное решение спектакля и старались оговаривать с Верой все детали этого действа. Это были замечательные встречи и замечательные вечера, которые могли привести к большой творческой удаче. Но судьба распорядилась иначе, идиллии пришел конец: Люда Максакова стала женой Левы Збарского. Все это тяжело повлияло на Микаэла. Работа сама собой прекратилась.
К событиям счастливого свойства следует отнести появление Веры Колосовой – будущей спутницы жизни Микаэла, которая осветила своим присутствием его жизнь.
Мы продолжали встречаться на жизненных перекрестках. Например, в Доме творчества в Сухуми, где мы с ним и Родионом Щедриным катались по морю на водных лыжах. Когда в моей жизни появилась Белла, Микаэл написал прекрасный цикл романсов на ее стихи. В своей книге воспоминаний “Я просто живу” Таривердиев с нежностью вспоминает ее:
А Белла всегда была такой. Она поразительно не изменилась с годами. Такая странная, бесконечно красивая, утонченно-жеманная, но абсолютно естественная… Такой вот редкостный необычный цветок. Какая-то странная смесь татарской княжны и русской царевны. В ней не было простоты, в ней никогда не было панибратства. Мы знакомы так много лет и всегда были на “вы”. И мне всегда было странно, когда к ней обращались на “ты”. Она как-то всегда от всего дистанцировалась, при полной симпатии, расположении, нежности. Поразительной красоты и совершенства женщина. И такой она осталась…
А вот что написала Белла о Микаэле:
Сначала музыка, но речь вольна о музыке глаголить.
Музыка не может унизить смысл или задеть его, или оскорбить. Она может только возвысить его, если это музыка. Музыке, в чистейшем смысле этого слова, Таривердиев и служил. Он был изящный, элегантный человек. Я не говорю о моих стихах, которые навсегда совпали с музыкой, которую он посвятил им. Присущая ему тонкость сопутствовала всей его жизни. Ну и моей отчасти. Потому что мы совпали по времени, совпали по жизни. Думаю, что между нами были и другие совпадения. Отвращение к развязности, вульгарности, так я полагаю. Его поведение, его человеческое, художественное, музыкальное, мужское поведение было безупречным. Не могу предположить, чтобы он когда-нибудь в этом смысле ошибся, оступился. Это было всегда соотнесено с музыкой. Дисгармония была невозможна.
Если бы я умела сочинять музыку, я бы написала какую-то музыкальную фразу, и эта фраза соответствовала бы изяществу его силуэта, изяществу его походки и великодушию его всегда вспомогательной, дарующей руки.
Первой исполнительницей романсов на стихи Беллы была Зара Долуханова. Эльдар Рязанов, работая над фильмом “Ирония судьбы”, обратился к Таривердиеву с просьбой написать музыку к стихотворению “По улице моей который год…”, и она стала замечательной песней. Значительно раньше Микаэл написал музыку на стихи Беллы “Песенка о цирке” для фильма “Старомодная комедия” по пьесе Алексея Арбузова.
Андрей Волконский
На спектакль “Сирано де Бержерак”, который ставил Игорь Кваша, композитором был приглашен Андрей Волконский. Уже тогда его имя было легендарным. Он писал интриговавшую воображение авангардную музыку. В те годы это было весьма смелым противостоянием советской власти, всеми силами боровшейся с формализмом в искусстве. У всех еще не изгладилось из памяти воспоминание о публикациях в газете “Правда”, где громили Шостаковича и Прокофьева.
Волконский держался чрезвычайно гордо, я бы даже сказал, высокомерно, и те музыкальные фрагменты к спектаклю, которые он писал, а затем проигрывал на рояле, не подлежали критике. И Ефремов, и Кваша принимали его заготовки беспрекословно. В дальнейшем наше общение с ним на репетициях происходило в более простой форме. Андрей в те годы был совсем не избалован дружбой и вел довольно одинокую жизнь. Он с удовольствием приглашал нас с Игорем к себе в квартиру на Арбате и проигрывал большие фрагменты из своих сочинений.
В его квартире повсюду валялись листки с нотами и царил величественный беспорядок, который не подлежал уборке. В те минуты, когда мы уставали от музыкальных переживаний, Андрей раздвигал нотный хаос и ставил на низкий журнальный столик бутылку водки и совсем скромную закуску. В определенном смысле это было знаком того, что мы приходили к нему с возвышенной духовной целью, а не для того, чтобы обедать. Поэтому и выпивание наше было суровым. Мы охотно подчинялись воле хозяина.
После двух таких визитов я посчитал правильным позвать Андрея и Игоря к себе домой. Тогда еще у меня не было мастерской, и я приглашал своих друзей в квартиру на улице Немировича-Данченко. Конечно, эти приемы нисколько не напоминали наше последующее общение на Поварской, 20, но роскошь застолья заменялась теплотой нарождавшейся дружбы. В те годы у меня имелся магнитофон с записями современной западной музыки, да еще дома хранился патефон и целый набор пластинок с эстрадной музыкой 1930-х годов. И не только с музыкой: я показал Андрею огромный по толщине альбом с пластинками в специальных конвертах. На обложке было написано “Речь товарища Сталина на VIII чрезвычайном Съезде Советов, 1936 год”.
Я предчувствовал эффект, который произведет эта запись на Андрея. Первую пластинку украшала надпись “Овации”. Волконский не поверил своим глазам и сразу же ее поставил. В течение всего времени звучания слышались бурные аплодисменты, перекрываемые воплями: “Да здравствует товарищ Сталин – великий вождь мирового пролетариата!” – или затем: “Слава товарищу Сталину, продолжателю дела великого Ленина!” – и снова овации, и так до конца пластинки. Далее следовало ее перевернуть, и снова начинались аплодисменты и выкрики беснующейся толпы почитателей гения мировой революции. В самом конце второй стороны крики и аплодисменты утихали и раздавался молодой, хриплый, с сильным грузинским акцентом голос вождя, начинавшего свою историческую речь.
Волконский был в бешеном восторге. Он ставил пластинку, переворачивал ее и снова слушал, а затем повторял и повторял прослушивание, находясь под гипнозом этой сюрреалистической записи.
В тот вечер мы разговаривали допоздна, и Андрей остался у меня ночевать. Утром я проснулся раньше. Сильно болела голова, и мне захотелось пройтись в направлении Петровских ворот, там в одной забегаловке продавали пиво, что было в те годы редкостью. Я надел пиджак и вышел из дома, надеясь принести пиво и для Андрея. Когда я пришел в заведение и мне надо было расплатиться, я полез во внутренний карман и вместо денег обнаружил паспорт. Раскрыв его, я с изумлением прочитал, что место моего рождения – Женева. Тут я понял, что взял пиджак Андрея. К счастью, я нашел в брюках какие-то деньги и смог расплатиться. Радость Андрея, когда я заботливо принес ему пиво, была искренней, и мы снова окунулись в прослушивание великой пластинки, отражающей восторг народа от встречи со своим вождем.
