“Я просто не могла молчать”, – сказала 42-летняя поэт в студии своего мужа художника Бориса Мессерера.
Ссылка д-ра Сахарова, по-видимому, пустила волны тревоги в кругах интеллигенции, потому что он является одним из 231 действительного члена Академии наук. Академия – это одно из немногих учреждений интеллектуальной жизни, которое пока было защищено, хотя и слабо, от вторжения политики. Д-р Сахаров, который занимался теоретической работой, приведшей в 1953 г. к разработке советской водородной бомбы, все еще остается ее членом, несмотря на наказание за годы, отданные защите прав человека.
Мисс Ахмадулина, которая имеет татарско-итальянские корни и считается одним из величайших русских поэтов после Анны Ахматовой и Бориса Пастернака, не является диссиденткой. До сих пор она никогда не писала ни строки о политике.
В прошлом году она участвовала в безуспешной попытке 23 писателей ослабить узы цензуры изнутри системы, обратившись с просьбой об издании “Метрополя”, сборника ранее подавлявшихся работ. Просьба была отклонена, но мисс Ахмадулина, в отличие от пяти ее коллег, в результате этого ни сама не вышла, ни была исключена из официального Союза советских писателей.
Ее заявление в поддержку д-ра Сахарова, написанное белым стихом, гласит:
Когда человек вступается за человечество, очевидно
Он не боится ничего, он боится за человечество.
Но я всего лишь человек. И я боюсь, боюсь за него
И за человечество тоже.
То, что я пишу сейчас, небеспристрастно. Но
Как еще я смогу выжить.
Странно: нет других академиков, чтобы
Заступиться за Академика Сахарова.
Только я: Белла Ахмадулина, почетный член Американской академии искусств и литературы.
По тем временам это был поступок высочайшего мужества. Резонанс был огромным. Письмо бесконечно читали по радио “Свобода” и “Голосу Америки”. Президент Американской академии искусств и письменности, почетным членом которой Белла стала в 1977 году, прислала восторженные письма солидарности в поддержку Беллы.
На следующий день после публикации письма в газете в мастерскую позвонила Римма Казакова, секретарь Союза писателей: в трубке я услышал ее взволнованный голос:
– Что там еще натворила Белла? Что за письмо в “Нью-Йорк таймс”?
– Римма, там все написано верно.
– Как, как это могло случиться?
– Римма, так ты сама у нее спроси, я сейчас дам ей трубку!
– Она не станет со мной разговаривать!
– Ну почему, Римма, она с тобой поговорит, хотя бы как с прекрасной дамой, а не как с секретарем Союза писателей!
И передал трубку. Белла выслушала взволнованные тирады Риммы, многократно вопрошающей: “Как это могло случиться?!”, и ответила:
– Я передала этот текст Крейгу Уитни, чтобы он опубликовал его в “Нью-Йорк таймс”.
Римма бросила трубку.
В нашем доме воцарилась тишина. Никто не звонил.
Высказывание Беллы в защиту Сахарова произвело сильнейшее впечатление на окружающих. И, быть может, самое сильное – на наших друзей-академиков. Выдающиеся физики имели смелые взгляды не только в науке, но и в искусстве, отрицали рутину и доказывали необходимость перемен в художественной жизни. Все они были чистейшими в моральном отношении людьми, но были связаны с научно-исследовательскими коллективами, разрабатывавшими вместе с ними новые направления современной науки. Подписать декларацию в защиту Андрея Дмитриевича значило поставить под удар не только себя, но и целую отрасль науки, которую этот ученый возглавлял. Упрекать их в бездействии невозможно.
Но поразительным образом наша дружба с великими физиками иссякла. Исчезли темы для разговоров, максималистские оценки искусства обесценились. Гордая позиция замечательных специалистов по поводу современных художественных течений перестала быть интересна на фоне реальных мучений великого человека – Андрея Дмитриевича Сахарова.
Андрей Битов
“Метрополь” для меня – это прежде всего люди. И ставшие самыми близкими из них – Андрей Битов и Фазиль Искандер.
Белла написала очень много об Андрее, высоко оценивая его талант. Вот одно из посвящений ему – “Отступление о Битове”:
Когда о Битове…
(в строку вступает флейта)
я помышляю… (контрабас) – когда…
Здесь пауза: оставлена для Фета
отверстого рояля нагота…
Когда мне Битов, стало быть, все время…
(возбредил Бриттен, чей возбранен ритм
строке, взят до-диез неверно,
но прав) – когда мне Битов говорит
о Пушкине… (не надобно органа,
он Битову обмолвиться не даст
тем словом, чья опека и охрана
надежней, чем Жуковский и Данзас) —
Сам Пушкин… (полюбовная беседа
двух скрипок) весел, в узкий круг вошед.
Над первой скрипкой реет
прядь Башмета,
удел второй пусть предрешит Башмет.
Когда со мной… (двоится ран избыток:
вонзилась в слух и в пол виолончель) —
когда со мной застолье делит Битов,
весь Пушкин – наш, и более ничей.
Нет, Битов, нет, достанет всем ревнивцам
щедрот, добытых алчностью ума.
Стенает альт. Неможется ресницам.
Лик бледен, как (вновь пауза) луна.
Младой и дерзкий опущу эпитет.
Сверг вьюгу звуков
гений “динь-динь-динь”.
Согласье слез и вымысла опишет
(все стихло) Битов. Только он один.
Андрей Битов настолько прочно вошел в мою жизнь, что я могу смело сказать, что понимаем мы друг друга с полуслова. Для меня нет большего удовольствия, чем беседовать и проводить время с Андреем, но приходится себе в этом отказывать, чтобы не отвлекать от работы. Однако судьба бывает милостива, иногда нас приглашают в одни и те же места. Мы не раз совпадали вместе в Италии и Германии, встречались в Санкт-Петербурге и других городах России.
Вспоминаю такой случай. Мы ехали в одном купе поезда Санкт-Петербург – Москва, радовались нашему совпадению, пили вино и разговаривали всю ночь. Несмотря на физическую разбитость, нам не хотелось расставаться, и, спустившись с перрона, мы побрели в сторону квартиры Андрея на Красносельской улице, недалеко от вокзала.
Наконец, после трудной для нас дороги и краткого подъема на лифте, дошли до квартиры. В который раз я отметил сугубо петербургский стиль этого жилья: такие узкие, длинные комнаты-пеналы чаще бывают в квартирах старинных питерских домов.
