Вспоминает Володя Войнович:
Среди людей, стоявших в церкви и около, было много известных.
Ко мне подошел корреспондент “Франкфуртер альгемайне цайтунг” Герман Перцген с блокнотом и стал спрашивать: “Рядом с Сахаровым это кто? Боннэр? А Ахмадулина с кем? С Мессерером? А Чуковская тоже приехала? А Евтушенко здесь нет?”
Недалеко от входа в церковь на лавочке сидел Александр Межиров. Я его спросил, почему не видно Евтушенко. Он сказал:
– А в-вы не б-бе-спо-по-койтесь. Как только п-поя-вятся телевизионные камеры, так возникнет и Евтушенко.
…Гроб несли по узкой, кривой и склизкой дорожке, кагэбэшники с шорохом сыпались из кустов и, направляемые неким предводителем, который был хром и с золотыми зубами (что делало его еще больше похожим на черта), щелкали затворами фотоаппаратов с блицами (чтобы было заметнее) и снимали происходящее кинокамерами, часто приближая их вплотную к лицам наиболее им интересных людей.
Преследование Войновича
Володю Войновича исключили из Союза писателей в феврале 1974 года, но до конца 1980-го он жил в России. Он и хотел бы жить и работать здесь всегда, но так, чтобы ему никто не мешал.
Никакого специального плана отъезда у Войновича не было, его диссидентство было вынужденным и, по существу, заключалось в том, что он искренне отстаивал свои взгляды. Более того, он даже был готов к определенным уступкам, но власти требовали от него безоговорочной капитуляции, а на это он уже не мог пойти. Делая свои заявления в западной прессе, Володя лишь проявлял неукротимое желание “жить не по лжи”.
В ответ власти начинали его преследование, которое так ярко описал он сам. А дальше уже вступали в силу его темперамент и характер. Его пытались “перевоспитать” грубыми и глупыми методами, свойственными нашим органам безопасности. Это привело в своей кульминационной фазе к истории с его “отравлением”, которую он подробно описал.
В середине 1975 года сотрудники органов под вымышленными фамилиями пригласили Войновича в гостиницу “Метрополь” для беседы. Он пошел на эту встречу, потому что не видел другой возможности донести до властей свое виденье происходящих событий, свои взгляды на реальную ситуацию в литературе и в стране.
Возникла полемика, которая не могла понравиться представителям органов, и Володя был отравлен неизвестным ядом, который находился в предложенных ему сигаретах. Он почувствовал себя плохо и с трудом добрался до дома. Через два дня он написал письмо на имя Андропова, в котором рассказал о вызове, угрозах и странном поведении работников органов.
Самочувствие Володи несколько дней было очень плохим, и ему пришлось обратиться к врачу. Доктор констатировал симптомы сильного отравления.
Когда Володя рассказывал или писал об этом приключении, то люди делились на две категории – тех, кто верил его версии событий, и тех, кто не верил. Белла была безоговорочно на стороне Володи. А я тоже был на его стороне, но высказывал предположение, что все-таки, быть может, он ошибся в своем описании отравления.
В итоге, когда Володя подарил нам с Беллой свою очередную книгу, он написал: “Белле, которая верила, и Боре, который не верил”.
Отъезд
Вспоминаю день накануне отъезда Войновича.
С утра Володя привез на Поварскую мешки рукописей, которые он перед отъездом хотел уничтожить.
Как вспоминает он сам:
Белла Ахмадулина предложила устроить прощальный вечер в мастерской Бориса Мессерера на Поварской улице, тогда Воровского. Я пришел туда сначала с четырьмя мешками своих рукописей, и мы с Борей долго их жгли.
В моей мастерской в то время было еще довольно свободно и существовал так называемый “каминный зал” (комната, где находился довольно большой камин), что в то время было большой редкостью. Когда мы жгли Володины бумаги, я вспомнил слова “рукописи не горят”. С иронией могу добавить, что если этот афоризм понимать в прямом смысле, то он действительно передает трудность процесса сожжения рукописей.
Оказалось, что сжечь бумаги, тем более пачки плотно сложенных листов, очень сложно. Пачка обгорает по краям, а листы внутри не занимаются – воздух туда не проникает. Мы с Володей, поняв, что предстоит большая работа, принесли в каминную бутылку водки, минеральную воду и какую-то закуску. Вид у нас был весьма причудливый, потому что в каминной стало очень жарко и мы разделись до пояса. Все было задымлено, а мы шуровали кочергами, стараясь разворошить слипающиеся листы… Их были сотни, а тяга в самодельном камине оставляла желать лучшего. Все стены быстро покрылись копотью, и каминная из нарядной белой залы мгновенно превратилась в прокопченную пещеру.
Вскоре должны были появиться первые гости. В то время ни у кого не было такого просторного помещения, а о том, чтобы пригласить столько друзей в квартиру Войновича, не могло быть и речи.
Но когда народ стал прибывать, я ужаснулся. Я насчитал более ста человек. Среди гостей было много друзей – литераторов: Булат Окуджава, Женя Попов, Юра Кублановский, Виктор Ерофеев, Игорь Золотусский, Кома Иванов со Светой. Были художники Борис Биргер, Сережа Богословский, фотограф Валерий Нисанов, американские корреспонденты. Такое гигантское застолье было трудно организовать, но все легко перешли на самообслуживание, и в итоге обстановка получилась совершенно непринужденная. Окуджава пытался скрасить прощание своими песнями, превратившими наше застолье в музыкальный вечер.
Белла вспоминала:
Отъезд Володи Войновича за границу, отъезд насильный, совсем насильный. В мастерской собралось человек сто, наверное, не меньше, это было очень трагически, я не знаю, прямо не было сил терпеть. И когда Булат что-то запел, даже мужественный Володя вот так закрыл глаза рукой и вышел в другую комнату.
А на следующий день мы должны были прощаться в аэропорту.
Володя вместе с Ирой и маленькой Олей вызвали особое внимание таможенников. Когда Войнович уже с чемоданами направлялся на посадку, один из проверяющих опять его остановил и стал что-то еще выяснять и требовать еще одну подпись под таможенной декларацией. Володя вспылил, развернулся и пошел к нам обратно с двумя чемоданами в руках. Среди провожающих раздался тяжелый вздох, мы начали выкрикивать просьбы, чтобы он не связывался и продолжил путь к самолету. Белла волновалась больше всех.
В какой-то момент я увидел, что настроение у Володи переменилось и он повернул в зал вылета.
После того как самолет взял курс на Мюнхен, я пригласил всех провожающих снова в мастерскую, чтобы в своем кругу можно было погрустить или порадоваться, потому что наконец завершилась мучительная эпопея отъезда. Когда машины стали съезжаться к подъезду дома на Поварской, получилось так, что первыми в наш старенький лифт попали Булат Окуджава, Олег Чухонцев и кто-то еще из гостей. И вдруг лифт завис где-то между четвертым и пятым этажами. Остальные гости начали подниматься пешком и, завидев Булата и Олега через металлическую решетку лифта, шутливо приветствовали их криками:
