Сейчас наша жизнь, полная взаимной дружеской привязанности, представляется мне струной, натянутой до предела политизированным временем. И я горд, что эта струна выдержала все передряги и не порвалась. И звучала она чисто.
Войнович – художник
Буквально на наших глазах Володя Войнович начал рисовать, а точнее, писать картины маслом. Он ощутил желание быть художником. Еще я вижу в этом желание быть “всемогущим”. Все превозмочь! Новое чувство, связанное с обретением себя как творца, позволяло ему браться за задачи любой сложности. Тем более что он стал художником-примитивистом с наивным взглядом на жизнь. А такие художники обретают свободу. Они могут всё! И изобразить себя скачущим на лошади с петухом вместо сокола на плече. И перенестись в другой век, чтобы встретиться с Пушкиным или Гоголем. Или с обоими вместе. И это без всякой фамильярности, а наоборот, уважительно. Но на равных. А зрителю все равно понятно, что художником движет любовь к этим великим людям и острая необходимость вот так посидеть вместе. Ведь такая встреча – это как разговор со своей совестью. Но на божественном уровне. Чтобы была возможность исповедоваться. А может быть, и покаяться. Объясниться в любви. И даже выпить бокал шампанского.
Былое нельзя воротить, и печалиться не о чем,
у каждой эпохи свои подрастают леса…
А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеевичем
поужинать в “Яр” заскочить хоть на четверть часа…
Подобное чувство владело и Булатом…
Когда Володя писал картины, он становился другим человеком – спокойным, радостным, отрешенным от политических баталий. Он получил свое вознаграждение. Что могло бы быть лучше, чем проявить себя в новой области художественного творчества и обрести душевное равновесие.
Володины картины всегда радовали Беллу:
Я пишу эти слова – и улыбаюсь.
В окне обитает нежная, хрупкая очевидность недавней белизны неба и снега. Неуловимый, искушающий цвет сумерек обретает условную плоть темноты.
Благо тому, кто умеет описать неописуемое, счастлив тот, кто волен несказанность нарисовать.
Смыкаю веки и лелею в зрачках угодные им, любимые ими картины: художественные творения Владимира Войновича, в сей час – не литературные, живописные.
Я улыбаюсь – от радости, кто-нибудь вправе усмехнуться. Прочность и пылкость моего дружеского пристрастия и обожания к знаменитому коллеге испытаны временем. Ни перед многославным автором, ни перед временем, ни перед кем-нибудь иным – у меня нет причин лукавить.
Напишу попросту: по моему усмотрению, с которым не могу не считаться, Войнович, сначала для своего утешения, для утоления души, а затем – для многих созерцателей и почитателей невольно и своевольно стал или предстал пред нами истинным художником (я живопись имею в виду)…
Да, художник, он, как и подобает художнику, – чистым, загадочно простодушным, заманчиво бесхитросным и чутко проницательным, как малое, может быть, не для легкой участи избранное дитя.
Его изначально наивное мастерство ярко взрослеет на наших глазах, оставаясь свежим, бескорыстным и не тщеславным…
Мне остается пожелать кисти и перу Владимира Войновича многих успехов и свершений и возблагодарить всех, кто совпадает со мною во мнении о художнике Войновиче, и сочувствует, и содействует его драгоценному творчеству.
Белла Ахмадулина
7 января 2003
Москва
“Простор, угодный многоточью…”
Мы с Беллой делили время между мастерской на Поварской и дачей в Переделкине – и там, и там все время крутился жизненный водоворот. Мне нравилась такая жизнь, но нравились и поездки к друзьям, особенно в Ленинград, и пребывание в Тарусе.
Дмитрий Пригов
Частым гостем в Переделкине оказывался Дмитрий Александрович Пригов, который, как это странно ни звучит, приходил из Москвы пешком, считая этот неблизкий путь прогулкой. Правда, жил он на Юго-Западе, в Черемушках.
Дмитрий Александрович Пригов дарил нам с Беллой маленькие бумажные пакеты с бумажным содержимым, на которых были странные надписи. Например:
Дарю Белле и Боре 153-й гробик отринутых стихов.
Зачастую он приносил нам и свои стихи, написанные от руки на крошечных листочках бумаги. Иногда он переписывал их в открытую амбарную книгу, лежащую в большой комнате нашей дачи. Эти стихи были, как правило, написаны расстроенным Приговым, который старался застать нас на даче, но, как правило, не звонил предварительно. Получился целый цикл стихов о нашей невстрече, написанных грустным Дмитрием Александровичем, но, как всегда, не теряющим чувства юмора. Думаю, это первая публикация подаренных нам Приговым стихов:
По соседству вас гулял я
По обычаю – не застал я
Дома вас. Печально это
Дом соседнего поэта
Посетил, да вот в чем суть вся
Что он тоже был в отсутствье…
Сколько раз уж втихомолку
Заходил я к вам без толку
Нет! Нет! нет! – оно вполне
Безо всякого укора
Явно по моей вине!
Но уж ходят разговоры:
Вот повадился такой
За корыстью ли какой?
Али что-то на уме?
Али к мужниной жене?
Экспромт Пригова к моему пятидесятилетнему юбилею:
Москва
15.3.83
Лет пятьдесят в СССР
Назад родился Мессерер
И вот поскольку он не только
Родился, но и жил при том
И жив, и будет жить, поскольку
В природе знать не отменен
Подобный феномен – в чести
Дожить до пятидесяти
И больше
В те годы Пригов, мне кажется, чувствовал себя очень одиноким и потому, вероятно, стремился к нам. Он с большим пиететом относился к Белле, чье обаяние покорило его, кроме того, Пригову было интересно видеться с творческими людьми, бывавшими у нас и эпатировать их своими авангардными стихами.
Когда состоялась моя первая выставка живописи и графики, Дмитрий Александрович проявил к ней интерес и, трижды на ней появившись, оставил оригинальную запись в книге отзывов. Запись заканчивалась словами: “Что же будет дальше?..”
Помню приход к нам в гости Юрия Левитанского. Стиль его поэзии был вполне традиционен, в отличие от стихов Пригова. Юрий, как участник войны, писал о пережитом, о счастье жить и любить. Их знакомство произошло в застолье. Для того чтобы Юра лучше понял, кто такой Пригов, я попросил Дмитрия прочитать свои стихи. Пригов всегда читал охотно, но несколько агрессивно, потому что это был все-таки авангард, и ему не терпелось произвести впечатление на окружающих.
