В мастерской Бори Мессерера в советское время был салон, но только не французский, и хорошо, что не французский, а наш, свойский, с выпивкой, – но со стихами, но с разговорами. Я помню, как Рейн однажды метнул чашку с горячим чаем в человека, который во время стихов разговаривал. Я помню, как Белла с Борей пришли к Елене Шварц, принесли вот такую банку черной икры. Большую, похожую на автоматный диск.
В Лене были неизъяснимое очарование и трепетность, сквозившие в каждом движении. Но когда они с Беллой оказывались вдвоем в одном пространстве, то вибрация воздуха становилась еще ощутимей. Трепетали обе, влияя друг на друга. Я вкладывал все свои душевные и физические силы в заботу о Белле и в ее защиту, и по сравнению с ней с особенной ясностью становилась очевидна мера неустроенности и незащищенности Лены.
Однажды в Малом зале Петербургской филармонии мы с Беллой присутствовали на присуждении каких-то поэтических премий с незначительными, на мой взгляд, денежными вознаграждениями лауреатам. Мы сидели рядом с Леной, и я видел и чувствовал, что она была напряжена как струна, пока не дошла очередь до ее фамилии и она не убедилась, что включена в список лауреатов. Для нее было очень важно получить эту награду – и как литературное признание, и как финансовую помощь.
Зная независимость Лениных оценок и суждений, я хотел, чтобы она побывала на моей выставке осенью 1986 года во Дворце искусств на Невском проспекте в помещении Союза театральных деятелей. Мы пригласили Лену на выставку, и она пришла. После торжественного открытия, на котором сказал вступительное слово Эдуард Степанович Кочергин, а также выступили Константин Михайлович Сергеев, Андрей Андреевич Мыльников, Софья Марковна Юнович, Марина Азизян и другие художники, я прошелся по выставке вместе с Леной, комментируя свои работы. После осмотра той части выставки, где были представлены серии абстрактных офортов, она сказала:
– Я могу поручиться, что это совершенно безгрешно и неспекулятивно.
Лена удивительно воспринимала изобразительное искусство и принципиально подходила к выбору художников, которые ей нравились. Бывая в Москве, она неизменно посещала квартиру Миши Шварцмана, чье творчество очень любила.
3 января 1987 года Лена послала нам трогательную новогоднюю открытку:
Дорогая Белла!
С Рождеством и Новым годом!
Я бы сказала – будьте благословенны, но на Вас и так – благословение.
Вы, единственная из живых, поэт во всем. Вы так ослепительно прекрасны и добры, что, думая о Вас, хочется зажмуриться. Я говорю это не из чувства благодарности за все, чем Вы меня одариваете (что было бы, впрочем, естественно), а из горячей любви.
Будьте счастливы.
Пожалуйста, передайте Боре мои поздравления.
Ваша Лена
Ее перу принадлежит изумительное по тонкости вступительное слово к маленькой книге Беллы “Ларец и ключ”, изданной в 1994 году “Пушкинским фондом”:
Само существование такого поэта, как Белла Ахмадулина, пожалуй, заполняет собою пробел, зиявший в истории русской литературы, а именно: это пустующее место Поэтессы конца XVIII – начала XIX века, недостающей звезды Пушкинской плеяды, прекрасной помещицы, наследницы итальянцев, обрусевших на морской службе, и старинного русского рода (из татар). (Говорю “Поэтессы” – ибо именно Поэта-девицы не хватает тем временам.) Воспитанная эмигрантом-вольтерьянцем, но научившаяся у него лишь изяществу шутки, наклонная скорей к глубокомыслию Новикова и А. М. Кутузова, любительница Тасса и Стерна, сочиняющая послания в стихах (но не к Булату, а, скажем, к Батюшкову), трогательно добавляя в конце “мой свет”. Она любима крестьянами и любит их не юно и слегка насмешливо. Дворня перешептывается наутро после отъезда гостей: барин кудрявый стишки читал, и наша барыня стишок читала про паршинский овраг, чувствительно так… <…>
Все это легко вообразить, и, наверное, благом для нашей словесности было бы существование у истоков ее такой поэтессы, но, слава Богу, XIX век не явился востребовать свою собственность, и еще большим благом и чудом стало то, что этот прелестный анахронизм был подарен нам во времена оттепели и, хотя помещен в чуждые себе времена и нравы, чудесно прижился в них, и как бедны были бы эти времена без него!
Белла часто вспоминала Лену и однажды ночью, не приурочивая свой порыв к какому-либо случаю, посвятила ей стихотворение, как бы в продолжение своей всегдашней думы о ней:
Столь хрупкая, что боязно дышать,
как при свече. Нет, груб и толст эпитет.
Я Леночкой зову Елену Шварц,
как град ее все называют Питер.
Есть снимок, где вдвоем она и дождь.
Печаль и ум – черт главная подробность.
И вся она – отверстых пульсов дрожь,
гордыни скромность и отваги робость.
Уж мая день двадцать восьмой настал,
не приукрасив смыслом сочиненье.
Мы встретились всего лишь век назад —
в столетье прошлом и тысячелетье.
Один ли век иль тысяча веков —
величина разлук неисчислима.
Ей не перечат почта и вагон.
Но вот стихи, вот ненаглядность снимка.
Четвертый час. Ход майской ночи быстр.
Младенец день – уже юнец пригожий.
Мне дан талант – ее талант любить:
капризный, вольный, с прочими не схожий.
И мысль о ней, прозрачно непростой,
свежа, как весть от Финского залива.
Быть ей никем, ни другом, ни сестрой.
Родства такого праведность взаимна.
Юрий Петрович Любимов
В причудливой судьбе художника, много времени посвятившего театру, в той или иной степени присутствует элемент случайности. Быть может, потому, что художник не сам выбирает режиссера и пьесу, над которой интересно работать.
Начало моей творческой жизни, совпавшее с рождением театра “Современник”, предоставило мне счастливую возможность проследить путь актеров и режиссеров от их первых робких попыток в театральном искусстве до творческой зрелости.
Мне довелось работать со многими выдающимися режиссерами нашего времени. Среди них имена почти всех главных режиссеров московских театров. И каждое творческое сотрудничество становилось испытанием: необходимо было привыкать к методу того или иного мастера. Из тех, с кем довелось работать, назову лишь тех, кто не стал персонажами моего повествования.
С Марком Захаровым, дотошно разрабатывающим материал пьесы и уже в начале предполагавшим конечный результат, мы подготовили не один спектакль.
Плодотворно работал я и с великолепным Аркадием Райкиным.
С Львом Дуровым, главным режиссером Театра на Малой Бронной, мы превратили в мюзикл сюжет пьесы Фигейредо “Лиса и виноград”.
