Я читала стихи и прозу о Пастернаке, ну это точно, остальное может быть, я не помню. И Юрий Александрович, он так внимательно очень слушал стоя, облокотясь о рояль, и у него одна слеза из глаза, такая хрустальная слеза. В слезе этой отражался какой-то свет, и так она осторожно выкатилась, прокатилась вдоль лица, и упала, и разбилась. И я запомнила это. Собственно, это все, больше я ничего рассказать о нем не могу.
Б.М.: Один раз я был у него дома, он жил прямо над квартирой моего отца. В связи с работой над спектаклем “Аплодисменты” он пригласил меня к себе домой для каких-то переговоров.
Квартира Завадского произвела очень странное впечатление. Он когда-то жил с Улановой, очень короткое время. И, похоже, после ее ухода там не делался ремонт, все было грязное и закопченное. Над столом висел грязный абажур, и на нем были вырезаны такие маленькие балеринки: черные такие силуэтики, и, в общем, он не трогал ничего после того, как она ушла, ни к чему не прикасался. Может быть, за этим стояла память о счастливом времени, проведенном с Улановой… Но на меня это произвело тягостное впечатление.
Завадский вместе с Ириной Анисимовой-Вульф был режиссером спектакля по пьесе Александра Штейна “Аплодисменты” в 1970 году в театре Моссовета. Я с ним много времени проводил, на репетициях сидел рядом.
У Юрия Александровича всегда в руках было штук пять-шесть остро отточенных карандашей. Он постоянно перебирал их в руках, иногда острием нанося какие-то неуловимые кроки в открытом блокноте, лежавшем у него на коленях.
В какой-то момент мне нужно было что-то объяснить завпосту, и я попросил у Юрия Александровича карандаш. Он с изумлением на меня взглянул и после некоторого раздумья двумя пальцами протянул мне его. Нарисовав необходимую схему, я отдал карандаш Завадскому. Через какое-то время помощница режиссера шепотом сказала мне: “Никогда не просите карандаш у Завадского, он этого не любит…”
Мне вдруг вспомнилась Фаина Георгиевна Раневская – она называла Завадского “Наша Гертруда” (Герой Социалистического Труда!).
Б.А.: Ты вспомнил Уланову, и я тоже ее помню хорошо. Как мы, собственно, познакомились, я не знаю, но мне уже была присуща некоторая то ли известность, то ли добрая наслышка среди какого-то круга людей.
Я тогда была очень тоненькая, очень худенькая. И она сказала мне – она слышала, как я читаю: “Вы мне напоминаете Веру Федоровну Комиссаржевскую”. И подарила мне фотографию Комиссаржевской с ее автографом. Где она, никто не знает.
“Я на мир взираю из-под столика”
Б.А.: Я опять Глазкова вспоминала. Изумительный, замечательный… Как он жил в таком одиночестве? Ты про Александра Иванова помнишь, когда он неудачно пародию написал, ранил бедного Глазкова?
Б.М.: Глазкова я хорошо помню по Дому литераторов. Ты же тогда часто выступала на сцене Большого зала и в общих концертах иногда. И Глазков там выступал не раз. Я всегда ждал его выступлений, мне очень нравились его стихи. Но вид у него был очень странный. Мощная фигура не умещалась в кургузый пиджачок, а брюки всегда были слишком короткие. Видно было, что на нем грубые мальчуковые ботинки со шнуровкой. Он был человек наивный.
Я помню эту пародию на него Саши Иванова. В конце ее по ходу примитивной рифмовки получалось, что его стихи “говно”. Помню, как изумился Глазков, а потом страшно обиделся. Видимо, он искренне не предполагал, что можно так отнестись к его стихам.
Б.А.: Но были люди, которые его ценили и понимали. Я, например, с давних пор. Вот у него такая хихимора была. Она так и называлась “хихимора”. Это волшебная вещь, загадочная, казалось, признаки высокого дара, одинокого, ни с чем не схожего, ни с чем не сравнимого.
Мне часто говорят, стихи плохи мои.
А может быть, не так они плохи?
Когда я сочиняю о хихиморе —
такие превосходные стихи.
Вот сидит она, смотрит глазами,
и покачивается, словно челн,
и ни в чувстве ее, ни в разуме
смысл всего, а черт знает в чем.
Такая хихимора изумительная. Ну, или потом, про век:
Я на мир взираю из-под столика.
Век двадцатый, век необычайный,
чем столетье интересней для историка,
тем для современника печальней.
Прекрасно, лучше не скажешь. Бедный Глазков Николай Иванович, на Арбате жил.
Живу в своей квартире
тем, что колю дрова.
Арбат, 34,
квартира 22.
У него какое-то было убогое жилище. Вид вообще неимоверный был. Иванов обидел его, не понимал, что ли? Совсем отупел, а был хороший очень, способный, хотя и пьянствовал, а потом стал какой-то чужой. Но вот на меня пародия мне нравилась. Он смеялся и, когда выступал на моем вечере, говорит: “Вот, сама Ахмадулина Белла попросила меня. Вы сами понимаете, какой удивительный случай, что автор просит на него пародию прочитать”.
А про Римму Казакову у него смешное, или про какую-то поэтессу, когда “машет ручкою Дантес”. Человек хороший, но вот эта была ужасная наша встреча у Алика Левина, с этой бабой взбесившейся, его женой, Иванова, я тогда от Конецкого такая радостная пришла. А потом она скандал устроила. Бедный мой Конецкий! Но ты же с ним познакомился и подружился. Он был безумный и комплексующий человек, но с прекрасными прежними рассказами. Последний раз я его видела в Петербурге, в день рождения Пушкина, в Союзе писателей, а у него тоже день рождения был в этот день, и я обещала еще к нему зайти в квартиру, но уже мы не смогли. Всех хорошо вспоминаю. Он совершенно дружил с Данелией, у них фильм был – “Путь к причалу”, хороший. Он же морской был человек, моряк, даже этим как-то зарабатывал. Он был капитан дальнего плавания, настоящий капитан…
Пастернак никого не предал
Б.А.: Я говорю: “Вот скажи, Лиза, мы с тобой много обсуждаем, ты очень много знаешь, я очень рада, ты Новеллу Матвееву знаешь?” – “Мама, как же я могу не знать? Я же ею так восхищаюсь”.
Я говорю: “Лизочка, какое счастье, ведь это же мой любимый трагический человек – Новелла Матвеева”.
У Лизы была преподавательница Ольга Ивановна, которая ей тоже многое открывала и которой какую-нибудь книжку надо послать. И вот мы обсуждаем Новеллу Матвееву, я говорю, какое это волшебное существо, абсолютно неземное и трагическое. Она же только ходить может, ездить не может ни на чем, такая болезнь. И вот я ею всегда восхищалась, любила ее песни.
Какой большой ветер
Напал на наш остров!
С домишек сдул крыши,
Как с молока – пену,
И если гвоздь к дому
Пригнать концом острым,
Без молотка, сразу,
Он сам войдет в стену.
Она, наверное, гений. Только я чувствую, что она очень горюет, ведь ее мужа-то нет, он болен был. Я говорю: “Я в восхищении, в восхищении, я очень рада, Лиза, что ты ее любишь. Кто не любит, не знает Новеллу Матвееву, абсолютно сам для меня ничего не значит. Такие есть”.
