И вот, наконец, Таруса. Определенный дисциплинирующий уклад жизни. Дивные женщины – сестра-хозяйка Наталья Ивановна и ее сестра Ольга, взявшие Беллу под свою опеку, по моей просьбе, на время отлучек в Москву. Одну ее нельзя было оставлять ни в коем случае. Десятки людей рвались к общению с ней, желая выказать свой интерес и восхищение, но все эти встречи и разговоры отнимали у Беллы драгоценное время.
Дом творчества оказался вполне цивилизованным местом, где художники жили подолгу и работали в мастерских, предоставляемых им Художественным фондом. Наталья Ивановна была прекрасная женщина, да к тому же еще и замечательно благородной внешности. Она жила в отдельной квартире в самом Доме творчества вместе с Ольгой Ивановной и ее мужем, Федором Даниловичем, простым и добрым человеком, который работал здесь же конюхом. Они буквально влюбились в Беллу и всячески заботились о ней. Комнатка для Беллы была выделена рядом с квартирой Натальи Ивановны.
В стихотворении Беллы “Печали и шуточки: комната” есть строки, посвященные деталям местного быта: цветку, который в народе зовется “Ванька мокрый”, и самой истории водворения Беллы на новом месте:
Ах, Ванька мой, ты – все мои сады.
Пусть мне простит твой добродушный гений,
что есть другой друг сердца и судьбы:
совсем другой, совсем не из растений.
Его любовь одна пеклась о том,
чтоб мне дожить до правильного срока,
чтоб из Худфонда позвонили в дом,
где снова я добра и одинока.
Фамилии причудливой моей
Наталия Ивановна не знала.
Решила: из начальственных детей,
должно быть, кто-то – не того ли зама,
он, помнится, башкир, как, бишь, его?
И то сказать: так башковит, так въедлив.
Ах, дока зам! Не знал он ничего
и ведомством своим давно не ведал.
Так я втеснилась в стены и ковер,
которые мне были не по чину.
В коротком отступлении кривом
воздам хвалу опальному башкиру.
В стихотворении “Черемуха трехдневная” упоминается заботливая Ольга Ивановна:
Три дня тебе, красавица моя!
Не оскудел твой благородный холод.
С утра Ольга Ивановна приходит:
– Ты угоришь! Ты выйдешь из ума!
<…>
– Уж чай готов. А это, что свело
тебя с ума, я выкину, однако.
И выгоню Нефедова. – Не надо.
Все – мимолетно. Все пройдет само.
– Тогда вставай. – Встаю. Какая глушь
в уме моем, какая лень и лунность.
Я так, Ольга Ивановна, люблю вас,
что поневоле слог мой неуклюж.
Пьем чай. Ольга Ивановна такой
выискивает позы, чтобы глазом
заботливым в мой поврежденный разум
удобней было заглянуть тайком.
Федору Даниловичу, чьей опекой так дорожила Белла, она посвятила дивное стихотворение “Радость в Тарусе”. В самом облике этого человека, который приютил коня Мальчика, высвечивались лучшие народные черты.
Вот выхожу, на конюшню бегу.
Я ль незнакомец, что болен и мрачен?
Конь, что белеет на белом снегу,
добр и сластена, зовут его: Мальчик.
Мальчик, вот сахар, но как ты любим!
Глаз твой, отверсто-дрожащий и трудный,
я бы могла перепутать с моим,
если б не глаз – знаменитый и чудный.
В конюхах – тот, чьей безмолвной судьбой
держится общий невыцветший гений.
Как я, главенствуя в роли второй,
главных забыла героев трагедий?
То есть я помнила, помня: нас нет,
если истока нам нет и прироста.
Заново знаю: лицо – это свет,
способ души изъявлять благородство.
Семьдесят два ему года. Вестей
добрых он мало услышал на свете.
А поглядит на коня, на детей —
я погляжу, словно кони и дети.
Где мы берем добродетель и стать?
Нам это – не по судьбе, не по чину.
Если не сгинуть совсем, то – устать
все не сберемся, хоть имем причину.
Март между тем припекает мой лоб.
В марте ли лбу предаваться заботе?
“Что же, поедешь со мною, милок?”
Я-то поеду! А вы-то возьмете?
Вот и поехали. Дня и коня,
дня и души белизна и нарядность.
Федор Данилович! Радость моя!
Лишь засмеется: “Ну что, моя радость?”
Найдя пристанище в Доме творчества, Белла начинала бесконечно бродить по паршинской дороге в предощущении момента, когда к ней придут стихи. Белла свято верила, что момент, когда она услышит звук указующий, непременно настанет, и она много раз проходила свой трехкилометровый маршрут от Дома творчества до Паршина и обратно, чтобы войти в нужное состояние.
Стихотворения “Звук указующий” и “Дорога на Паршино, дале – к Тарусе” написаны Беллой в марте 1984-го, в четвертую весну нашего пребывания в Тарусе. Тем не менее они, пожалуй, наиболее точно выражают настроение Беллы в период работы над этим циклом и служат эпиграфом ко всем тарусским стихам.
Звук указующий, десятый день
Я жду тебя на паршинской дороге
И снова жду под полною луной,
Звук указующий, ты где-то здесь.
Пади в отверстой раны плодородье.
Зачем таишься и следишь за мной?
Звук указующий, пусть велика
Моя вина, но велика и мука.
И чей, как мой, тобою слух любим?
Меня прощает полная луна.
Но нет мне указующего звука.
Нет звука мне. Зачем он прежде был?
После того как были написаны первые строки, на Беллу обрушивалась лавина стихов, рождавшихся в результате прогулок по окрестным перелескам, оврагам и отмелям вдоль Оки.
Мой ход непрерывен, я – словно теченье,
чей долг – подневольно влачиться вперед.
Небес близлежащих ночное значенье
мою протяженность питает и пьет.
Я – свойство дороги, черта и подробность.
Зачем сочинитель ее жития
все гонит и гонит мой робкий прообраз
в сюжет, что прочней и пространней, чем я?
Близ Паршина и поворота к Тарусе
откуда мне знать, сколько минуло лет?
Текущее вверх, в изначальное устье,
все странствие длится, а странника – нет.
4–5 марта 1984
“Цветений очередность”
На протяжении весенних месяцев 1981-го, 1982-го, 1983-го и 1984 годов поток стихов был непрерывен: изо дня в день, без пропусков между датами. Обретя поэтическое чувство, подвигающее ее к созданию первых стихотворений, дальше Белла уже не хотела или даже не могла остановиться. Так возник поэтический цикл “Цветений очередность” – по имени одного из весенних тарусских стихотворений Беллы.
