Пришелец день, не стой на розовом холме!
Не дай, чтобы заря твоим чертам грубила.
Зачем ты снизошел к оврагам и ко мне?
Я узнаю тебя. Ты родом из Урбино.
И еще: “Сиреневое блюдце” – февраль – март, “Сад-всадник”, “Смерть совы”, “Гребенников здесь жил…”, “Печали и шуточки: комната”, “Воздух августа: плавность услад и услуг”, “Я лишь объем, где обитает что-то”. Все они помечены февралем – мартом 1982 года.
Прошел год. Наступили весенние месяцы 1983-го. Мы снова в Тарусе. За “Звуком указующим” следует стихотворение“ Ночь на тридцатое марта”, продолжая тему “небесного диктанта”:
В ночь на тридцатый марта день я шла
в пустых полях при ветреной погоде,
свой дальний звук к себе звала душа,
луну раздобывая в небосводе.
<…>
Пошла назад, в ту сторону, в какой
в кулисах тьмы событье созревало.
Я занавес, повисший над Окой,
в сокрытии луны подозревала.
И маленький меня окликнул звук —
живого неба воля и взаимность.
И прыгнула, как из веков разлук,
луна из туч и на меня воззрилась.
Следующее стихотворение “Зачем он ходит? Я люблю одна…” помечено 1, 2 и 8-м днями апреля.
…Одною мной растрачена луна.
Три дня назад она была большая.
Ее размер не мною был взращен.
Мы свиделись. Она была огромна.
Я неусыпным выпила зрачком
Треть совершенно полного объема.
Я извела луну на пустяки.
Беспечен ум, когда безумны ноги.
Шесть километров вдоль одной строки.
Бег-бред ночной по паршинской дороге…
“Луне от ревнивца” – 20–24 апреля:
Где шла твоя гульба в семнадцати ногах?
Не вздумай отвечать, что в мирозданье где-то.
Я тоже в нем. Но в нем мой драгоценен час:
нет времени вникать в расплывчивость ответа.
Далее стихи, написанные в те же дни: “Пашка” – 23 апреля 1983-го, “Пачёвский мой” – 24–29 апреля, “Мне Звездкин говорил, что он в меня влюблен…” – 28–29 апреля, “Ночь на 30 апреля”…
Стихотворение “Суббота в Тарусе”, которое я цитирую в рассказе о наших тарусских впечатлениях, помечено апрелем 1983-го. Упомянутое мною стихотворение “Друг столб” датировано тем же периодом. “Как много у маленькой музыки этой” – 5–7 мая 1983-го.
Чтоб музыке было являться удобней,
в чужом я себя заточила дому.
Я так одинока средь мирных угодий,
как будто не есмь, а мерещусь уму.
Черемухе быстротекущей внимая,
особенно знаю, как жизнь непрочна.
Но маленькой музыке этого мало:
всех прочь прогнала, а сама не пришла.
И, наконец: “Цветений очередность” – стихотворение, давшее название всему циклу.
Я помню, как с небес день тридцать первый марта,
весь розовый, сошел. Но, чтобы не соврать,
добавлю: в нем была глубокая помарка —
то мраком исходил Ладыжинский овраг.
Вдруг синий-синий цвет, как если бы поэта
счастливые слова оврагу удались,
явился и сказал, что медуница эта
пришла в обгон не столь проворных медуниц.
Я долго на нее смотрела с обожаньем.
Кто милому цветку хвалы не воздавал
за то, что синий цвет им трижды обнажаем:
он совершенно синь, но он лилов и ал.
Что медунице люб соблазн зари ненастной
над Паршином, когда в нем завтра ждут дождя,
заметил и словарь, назвав ее “неясной”:
окрест, а не на нас глядит ее душа.
Конечно, прежде всех мать-мачеха явилась.
И вот уже прострел, забрав себе права
глагола своего, не промахнулся – вырос
для цели забытья, ведь это – сон-трава.
А далее пошло: пролесники, пролески,
и ветреницы хлад и поцелуйный яд —
всех ветрениц земных за то, что так прелестны.
отравленные ей, уста благословят.
Так провожала я цветений очередность,
но знала: главный хмель покуда не почат.
Два года я ждала ладыжинских черемух.
Ужель опять вдохну их сумасходный чад?..
5–8 мая
За этим следует “Скончание черемухи I”:
Тринадцатый с тобой я встретила восход.
В затылке тяжела твоих внушений залежь.
Но что тебе во мне, влиятельный цветок,
и не ошибся ль ты, что так меня терзаешь?
В твой задушевный яд – хлад зауми моей,
влюбился и впился, и этому-то делу
покорно предаюсь подряд тринадцать дней
и мысль не укорю, что растеклась по древу.
Это написано 13–14 мая. За ним следует “Быть по сему: оставьте мне…” – 14 мая и“ Скончание черемухи II”. Следующее стихотворение “Отселева за тридевять земель” написано 18–19 мая.
Прошел год, – мы снова в Тарусе, здесь мы проведем зиму 1984-го. Стихотворение “29-й день февраля” оканчивается 4 марта. “Дорога на Паршино – дале к Тарусе” – 4–5 марта, “Шум тишины” – 6–7 марта:
Шум тишины стоял в открытом поле.
На воздух – воздух шел, и тьма на тьму.
Четыре сильных кругосветных воли
Делили ночь по праву своему…
Можно бесконечно писать о поэзии Беллы. Я выбрал тот период, который мне ближе всего, – тарусский. Эти Беллины стихи родились на моих глазах, и я могу лишь скупо свидетельствовать, как тронуло меня их рождение – чистое и возвышенное. Когда Белла выступала с чтением стихов, то редко читала что-нибудь из тарусского цикла. Ей казалось, что для того, чтобы держать большой зал в напряжении, следует читать более драматичные вещи. Возможно, так оно и есть. Но эти строки, бесконечно переливающиеся одно в другое стихотворения, длящие весну, создают неповторимый непрерываемый поток, захлестывающий сердце нежностью.
Тарусское бытие
Каждую пятницу к вечеру я приезжал в Дом творчества увидеть Беллу. В эти дни, когда мы гуляли тропой, исхоженной Беллой, я смотрел на дорогу уже ее глазами. Мы разговаривали, обменивались новостями, а ноги сами приводили в ресторан “Якорь”, чтобы отметить нашу встречу. Такие же походы бывали, когда нас посещал кто-то из Москвы, потому что в Доме творчества для приема гостей у нас ничего не имелось.
