Период моей работы на ВДНХ совместно с замечательными мастерами живописи остался в памяти как счастливое время радостного общения и труда, и я хочу продолжить рассказ об этих людях.
Гончаров в тот момент был ректором Полиграфического института и, будучи учеником Фаворского, Истомина и Лентулова, всегда думал о преемственности поколений. Среди его учеников были мои друзья Збарский, Бисти и Красный. Это было время жесточайшей советской цензуры, давившей всякую творческую мысль, но Гончаров помнил заветы своих учителей и старался передать их ученикам.
Иногда Андрей Дмитриевич выступал как театральный художник. Позднее я расскажу, как мы с Гончаровым работали над балетом “Клоп” Леонида Якобсона на музыку Олега Каравайчука в Кировском театре в Ленинграде. Мы жили в гостинице “Астория” и в театр прогуливались пешком. Шли по Морской (тогда Герцена) мимо знаменитых особняков Набокова, Половцева и других прекрасных зданий до Новой Голландии и там через мостик к театру. Шел 1962 год. Гончаров, старинный русский человек, с чувством непередаваемой скорби и презрения говорил о том, как большевики изуродовали Петербург, извели цветение жизни в этих особняках.
Виктор Эльконин много лет работал с книгой, почитал Фаворского, делал много работ в области монументальной живописи, но и тяготел к театру, боготворил Тышлера. Долгое время он был в тени ведущих мастеров и лишь на склоне лет сделал свои первые персональные выставки, прошедшие с большим успехом.
Много лет Виктор Борисович прожил со своей женой Надеждой Михайловной, замечательной художницей, в полной мере разделившей тяготы жизни художника, исповедовавшего свободные взгляды в то несвободное время. Не имевший ни денег, ни работы, он часто был в опале, под гнетом официальных деятелей Московского союза художников. Я часто бывал в гостях у Виктора Борисовича в одноэтажном доме, расположенном во дворе рядом с Театром им. Пушкина, дружил с Машей Элькониной, их дочкой. Одно время Маша была женой моего близкого друга Марата Баскаева. В этом доме часто бывали художники, как тогда говорили, “левого толка”.
В 2010 году на прошедшей с большим успехом персональной выставке Виктора Борисовича в галерее “Марс” мне удалось сказать слово о художнике Эльконине и хоть немного отслужить его памяти.
Андрей Васнецов – потомок рода Васнецовых, замечательно одаренный художник. Большой, красивый, талантливый человек, один из лучших живописцев своего времени. В 1970-е годы он стал первым секретарем Союза художников СССР. Я помню раннюю выставку Андрея Васнецова в помещении МОСХа на Беговой улице, д. 7. Это был большой успех мастера, работавшего в области монументального искусства.
Мне вспоминаются слова Андрея Васнецова, когда мы ехали с ним, Андреем Дмитриевичем и Виктором Борисовичем с ВДНХ домой на троллейбусе. Он говорил о том, что хочет написать красной краской интерьер этого троллейбуса с синими замерзшими окнами.
В 1956 году состоялась Первая молодежная выставка работ московских художников и я впервые рискнул показать там свои картины. Это были акварели, которые видел и хвалил Фонвизин. После двух или трех выставкомов остались всего две картины… Конечно, моя самооценка была намного выше, чем тот стихийно рождавшийся приговор моим работам, вынесенный членами жюри.
В дальнейшем на выставке, размещенной в двух залах на Кузнецком Мосту, я обнаружил на стене свои работы и впервые понял, что они не производят на людей того эффекта, на который я рассчитывал. Может быть, они были неплохи, но в них не было чего-то, что резко выделяло бы их на фоне других висящих рядом. Вместе с тем я ощутил эффект, производимый, скажем, натюрмортом Олега Целкова. У меня возникало противоречивое чувство: с одной стороны, я продолжал верить, что делаю свое искусство совершенно органично и по-своему правильно, с другой, понимал, что для достижения большей свободы в творчестве необходим новый шаг.
Я произвел резкую переоценку всего того, что делал до этого, и решил начать с запрещенного тогда абстрактного искусства. Делать не просто бессюжетную живопись, а продуманные и по-своему выверенные абстракции большого размера, в которых следует найти свой стиль.
Большие полотна стали моей мечтой, хотя тогда это было очень трудно осуществить, потому что я работал дома, и у меня просто не было возможности развернуться. Но эта идея не оставляла меня. Я стал придумывать абстрактные композиции и делать их небольшого размера. Пробные работы я выполнял на небольших холстах, надеясь потом их увеличить. Вместе с тем я испытывал ностальгическое чувство по тем акварелям, которые я писал до этого (портреты, натюрморты, пейзажи), – и время от времени продолжал их рисовать.
Конечно, все эти годы я пробовал писать маслом, но чаще занимался этим, живя летом в деревне Бёхово рядом с Поленовом, о чем уже упоминал. Обстановка крестьянской избы, вид из окон, русская печь, старинная утварь, да и сами деревенские персонажи – старики и старухи, самобытно и простонародно одетые, – несли в себе черты, необходимые мне, волновали и влекли меня. Я продолжал писать с натуры.
Шестидесятые
Но вернусь к 1960-м годам. Работал я тогда исступленно, со всем пылом молодости, по многу часов в день. Я стремился делать авангардное искусство своего времени. Это было русское преломление витавшего в воздухе свободного абстрактного искусства, у истоков которого стояли Кандинский и Малевич.
Я тогда уже в полной мере ощущал себя авангардным художником, к этому периоду относится цикл моих абстрактных картин большого размера. Выставлять их я не мог, потому что всякое отклонение от социалистического реализма пресекалось.
По логике жизни того времени художнику следовало искать способы зарабатывания денег на пропитание в области книжной графики или находить применение своим способностям в театре.
В это время произошло дружеское и творческое сближение со Львом Збарским. Мы с Левой знали друг друга и раньше, потому что принадлежали к одному кругу художников, были на виду друг у друга, да к тому же оба были московскими пижонами, даже, можно сказать, стилягами. Познакомились мы, потому что не могли не познакомиться. Постоянно сталкивались в издательствах, в театрах, в клубных ресторанах, таких как ВТО, Дом журналистов, Дом кино.
Лева Збарский стал моим ближайшим другом еще и потому, что мы с ним совпадали во всех вкусовых и этических оценках. Сейчас, по прошествии времени, я думаю, что такое совпадение в жизни – большая редкость, и это надо ценить, тем более что в моей жизни уже больше такого не повторилось.
Збарский был знаменит как художник книги и прекрасный график. Он оформлял в Москве самые лучшие издания и делал это с большим успехом. Да и вообще был блестящим человеком во всех смыслах.
Поразительно, но с отцом Левы Борисом Ильичом Збарским я познакомился еще раньше, у Игоря Владимировича Нежного, друга моей матери, жившего, как я уже упоминал, в квартире над нами. Борис Ильич оказался гостем на одном из традиционных домашних вечеров.
Выдающийся ученый-химик, академик, руководитель лаборатории по бальзамированию тела В. И. Ленина, во время войны он сопровождал перевозку тела Ленина в эвакуацию в Челябинск и по возвращении продолжил свою работу. 3 июля 1949 года в дверь к Борису Ильичу позвонили, вошли люди в длинных кожаных пальто с удостоверениями работников госбезопасности. Ему не предъявили ордера на арест, ничего не объяснили, но было предписано взять с собой зубную щетку и смену белья. Затем, неожиданно для Бориса Ильича, его завезли в его рабочий кабинет и приказали собрать инструменты и реактивы, которыми он пользовался при бальзамировании тела вождя. Борис Ильич и его домашние были совершенно уверены, что его арестовали, хотя он и недоумевал, зачем кагэбэшники требовали взять медицинские принадлежности. После этого его увезли в неизвестном направлении. По прибытии завязали глаза и провели по определенному маршруту. Он оказался запертым в вагоне поезда, в отдельном купе с закрытыми окнами. Когда люди, которые его привезли, вышли, Борис Ильич отогнул край шторки, закрывавшей окно, и увидел пустынный перрон. Через несколько минут на перроне показались В. М. Молотов и А. И. Микоян. Борису Ильичу сказали, что он находится в специальном поезде, которым, в сопровождении членов Политбюро, везут тело Георгия Димитрова, умершего накануне. Поезд идет в Софию, а ему следует незамедлительно приступить к бальзамированию тела товарища Димитрова прямо по пути, не теряя ни минуты. Вскоре после этого, в 1952 году, Борис Ильич был арестован и вышел на свободу уже после смерти Сталина, в декабре 1953 года.
