Авария была достаточно тяжелой. Мы столкнулись с автобусом, в котором находилось двадцать шесть человек. Это была туристическая группа из Клина, ездившая в московский театр. Водитель автобуса позволил себе выпить четвертинку водки и в итоге вывел автобус на встречную полосу. После удара автобус проехал еще метров пятьдесят и перевернулся, упав в противоположный кювет. Люди остались живы, но получили травмы разной степени тяжести.
Ситуация оставалась напряженной, что было связано как с отправкой Левы в больницу, так и с тем, что наша машина продолжала лежать в кювете с выбитыми стеклами и со всеми нашими вещами. Из больницы мне удалось дозвониться в Москву Игорю Кваше и Владимиру Медведеву, большому автолюбителю. Они немедленно выехали и через час уже были рядом со мной. Нам удалось с помощью троса достать машину из кювета, оттащить ее на стоянку ГАИ, переложить вещи в автомобили моих друзей и дальше, к утру, заняться перевозкой Левы в ЦИТО, который находился недалеко от Крюкова (места аварии). Выяснилось, что кроме ушибов, ссадин и сотрясения мозга у него перелом ключицы, и необходимо накладывать гипс на всю грудную клетку. Пришлось посвятить в это жену Левы Людмилу Максакову и мою жену Нину Чистову. Лева провел в гипсе два месяца, что было весьма непросто.
Так драматически закончилась наша ленинградская эпопея.
Знакомство с Иосифом Бродским
Я продолжал много работать в ленинградских театрах и часто бывать в этом городе. Очередной приезд совпал с моим днем рождения – 15 марта 1968 года. Мне исполнялось тридцать пять лет.
В моей питерской жизни всегда присутствовал Толя Найман, к общению с которым я неизменно стремился. Каждая встреча с ним была для меня интересна и оставалась в памяти. В то время он занимался переводами и подарил мне составленную им книгу итальянской поэзии. Развитие его литературного дара я как бы предчувствовал.
Толя посвящал мне дружеские экспромты:
Мессерер – принадлежность столицы.
Не такая неизменная, как Кремль, но более постоянная, чем, например, коммунизм. 50 лет назад его звали Асаф, и он был русским балетом; сейчас его имя Борис, и он – московская живопись. По стечению обстоятельств – или по условию напрашивающегося силлогизма – Б., естественно, сын А.
Это Мекки Мессерер, Мекки – нож энергичной, гуляющей, творческой Москвы. Борис Мессерер – светский человек, но картины его отнюдь не светские. Он работает на границе между живописью декоративной и классическим натюрмортом. Он дитя театра и пишет холсты с учетом глядящей на них публики. То есть фигура зрителя включается им в картину и как один из изображаемых предметов, и как активная компонента искусства.
Его живопись следует рассматривать в чьем-то присутствии, лучше всего в его собственном. Но это – если повезет: ибо Мекки Мессерер, как известно, “везде”, что означает “не здесь”. Он только что здесь был, мы его только что видели, мы еще продолжаем улыбаться тому, что он сказал и сделал, его остроте, юмору и обаянию.
Намереваясь отпраздновать свое тридцатипятилетие, я пригласил Толю и заказал столик в ресторане гостиницы “Астория”. Чуть позже я случайно встретил Виталия Виленкина и тоже пригласил его. Со мной была моя подруга тех лет Эльза Леждей.
Толя знал о моей любви к поэзии. Знал он и об интересе к Бродскому, хотя мои сведения о нем к тому времени были еще очень скудны. Они ограничивались тем, что в Поленове, где я бывал летом, один из сотрудников дома-музея, Гриша Копелян (его я позже встречал в Америке), несомненно интеллектуал, дал мне прочитать ранние стихи Бродского (“Большая элегия Джону Донну”, “Рождественский романс”, “Стансы”, “Пилигримы”, “Ты поскачешь во мраке…”, “Топилась печь. Огонь дрожал во тьме…”), которые произвели на меня большое впечатление.
Конечно, я хотел познакомиться с Бродским. И Толя Найман, желая сделать мне приятный сюрприз, пришел на мой день рождения вместе с ним.
Иосиф в незнакомой компании немного смущался, тем более что пришел без подарка. В конце вечера он вынул из кармана листок бумаги, на котором было напечатано стихотворение “Подсвечник”, и тут же сделал дарственную надпись:
15 марта 1968 года, знак Рыбы, ресторация отеля “Астория” в Ленинграде. Борису Мессереру, к чьему 35-летию подоспели эти стишки, from Russia with love. Иосиф Бродский.
И нарисовал ангелов с трубами в облаках…
С этого началось наше знакомство.
Сатир, покинув бронзовый ручей,
сжимает канделябр на шесть свечей,
как вещь, принадлежащую ему.
Но, как сурово утверждает опись,
он сам принадлежит ему. Увы,
все виды обладанья таковы.
Сатир – не исключенье. Посему
в его мошонке зеленеет окись.
Фантазия подчеркивает явь.
А было так: он перебрался вплавь
через поток, в чьем зеркале давно
шестью ветвями дерево шумело.
Он обнял ствол. Но ствол принадлежал
земле. А за спиной уничтожал
следы поток. Просвечивало дно.
И где-то щебетала Филомела…
Впоследствии Иосиф в каждый свой приезд в Москву звонил мне, и мы шли куда-нибудь ужинать, например в ресторан гостиницы “Мир” (в здании СЭВа). Рядом, в Девятинском переулке, в доме художников, жил Асар Эппель, бывший ленинградский человек, блестящий переводчик и прозаик. Мы с Иосифом общались с ним. Жаль, что наши тогдашние встречи проходили в “официальной” обстановке и Бродский не смог побывать в моей гостеприимной мастерской, так как ее еще не существовало, – как раз в то время она строилась…
Поварская, 20
Я прекрасно помню осенний день 1968 года, когда мы с Левой Збарским сидели на втором этаже кафе “Ангара” в одном из только что построенных высотных домов Нового Арбата и вели нескончаемые разговоры о том, что было бы неплохо иметь мастерскую в этом районе Москвы. Через стеклянную стену-окно, выходящее на улицу, за непривычно широким пространством проспекта виднелись старые дома на Поварской и на Молчановке. Эти дома имели очевидное для меня очарование, поскольку были возведены в начале века в стиле модерн с характерным для него изяществом.
И вдруг я с какой-то неистовой силой ощутил желание иметь мастерскую именно здесь. Потом неоднократно вспоминалось это провидческое чувство, которое подвигло меня на его осуществление.
Мастерские были жизненно необходимы – быть может, я ощутил это острее, чем кто-либо, потому что у меня зрели планы создания картин большого размера. Во мне жила мечта о станковой живописи и жизни свободного художника. Все это было возможно только при наличии большого пространства.
Идея мастерской
Мысль о мастерской, которая должна располагаться непременно недалеко от Арбата, стала моей навязчивой идей. Лева в полной мере разделял мое желание, хотя это было чистое безумие. Один из лучших районов Москвы? Нереально!
