При входе в здание нас встречал директор телецентра Владимир Иванович Попов, который расшаркался перед Рихтером и пригласил нас в свой кабинет. Потом мы долго ходили по цехам, по студиям, по костюмерным, где я выбирал костюмы для персонажей оперы, и договаривались о том, чтобы две ночи подряд цеха работали на наш проект и готовили декорации. По дороге Святослава Теофиловича узнавали буквально все работники телевидения и старались его приветствовать.
За два дня до премьеры у меня был замечательный разговор с Рихтером. Он встретил меня со страшно озабоченным лицом:
– Борис, ну как там дела?
А я широко улыбаюсь и говорю:
– Святослав Теофилович, очень плохо!
Я улыбался от радости видеть самого Рихтера. Но он очень удивился:
– Боря, я не понимаю, почему вы улыбаетесь и говорите, что все очень плохо, в чем дело?
– Святослав Теофилович, понимаете, я, как театральный художник, привык проваливаться, а вы не знаете этого чувства, потому что вы – великий музыкант, и вы никогда не проваливались!
– Это я не проваливался?! Да вы не знаете, что было в Тулузе! Сам великий Онеггер сидел в первом ряду, а я так разошелся с оркестром, что стало страшно! А что было в Туле! Вы не знаете, что было в Туле? Это был такой позор!
Мы, конечно, нашли со Святославом Теофиловичем общий язык, все было сделано вовремя, премьера прошла блестяще.
Через год мы снова объединились с Рихтером для постановки оперы Бенджамина Бриттена. На этот раз это была опера “Поворот винта” по Генри Джеймсу. Постановка была опять предназначена для “Декабрьских вечеров”.
В моем решении на сцене создавался образ старинного английского замка и стояла карета, в которой сидела певица, а за ней в специальной раме располагался экран, на нем менялись слайды, и можно было увидеть эту же карету, запряженную лошадьми, бегущими по дороге к замку. Этот художественный прием – повтор кареты, сначала реальной, а потом ее изображения как бы на старинной английской гравюре, я использовал во всех сценах оперы.
По сюжету на сцене должно было появиться привидение, и Рихтер, который горел идеей создания спектакля, за неимением свободных актеров на репетициях играл это привидение, высовываясь из-за стен замка в самых неожиданных местах. И тут же бежал режиссировать. Ему одному приходилось очень трудно, и в помощь ему пригласили знаменитого оперного режиссера Бориса Покровского, с которым судьба меня сводила раньше, – я делал с ним в Лейпциге оперу “Пиковая дама”, а потом спектакль “Пророк” на пушкинскую тему по пьесе Валентина Непомнящего в доронинском МХАТе. Покровский пытался дисциплинировать ситуацию и, конечно, умел разговаривать с певцами и дирижером. Пели дивные исполнители. Особенно хороша была молодая китайская певица по фамилии Ли. За дирижерским пультом стоял Володя Зив.
На премьере, ближе к финалу, мы ждали выхода на поклоны, прячась за занавесом, – Рихтер, Покровский и я. Рихтер был, как обычно, в своем коротком черном плаще с красным подбоем и в черном фраке с белой бабочкой. Я предвкушал, что сейчас вот мы втроем выйдем на поклоны… И вдруг в самом конце представления в оркестре упал на пол какой-то крошечный предмет. Это было похоже всего лишь на щелчок, но Рихтер взметнулся, как лань, и бросился бежать по проходу куда-то вдаль. Белла, которая сидела близко, видела эту сцену и с изумлением рассказывала, как мимо нее пронесся Святослав Теофилович в развевающемся черном плаще с красным подбоем, восклицающий: “Позор, позор!” Он бежал скрыться от провала. А публика ликовала в восторге от спектакля, вызывая аплодисментами постановщиков. Но мрачный Покровский – он был вообще всегда мрачный – сказал:
– Я без Святослава не пойду!
И не вышли мы ни на какие поклоны, а грустно отправились в кабинет Антоновой пить коньяк.
На следующий год Рихтер снова пригласил меня принять участие в “Декабрьских вечерах”. На этот раз он решил устроить вечер под названием “Музыка романтиков: Шуман, Шуберт, Шопен”. Основной идеей было камерное музицирование. Рихтер давно мечтал о такой возможности. Идея восходила к исполнению музыки при австрийском дворе. Король и его приближенные слушали божественную музыку Моцарта, сидя в креслах рядом с виртуозом. Рихтер мечтал о том, чтобы в концертном зале отсутствовала рампа и зрители не были бы отгорожены от исполнителей. Он хотел устранить барьер между публикой и артистами.
Для этого мне пришлось резко снизить уровень сцены, убрать рампу, а на оставшуюся ступеньку сцены поставить кресла для избранных зрителей, которые сидели бы рядом с исполнителями. Первый ряд партера был изогнут дугой, и зрители располагались полукругом и должны были чувствовать себя свободно, как будто это происходило в придворной зале. Необходимая декорация на низкой сцене была весьма скромной: большое романтическое окно с изящными переплетами, на фоне которого стоял рояль, задник высвечивался со всевозможными эффектами цветового решения. В зале висели картины художников-романтиков немецкой школы.
Позже Рихтер часто приглашал меня к себе домой. Он жил на углу Большой и Малой Бронной. Квартира в то время поражала своими размерами, потому что на самом деле это были две квартиры, соединенные вместе. Образовывалась очень большая комната, в которой Рихтер музицировал. Там стояли два концертных рояля. Из окон шестнадцатого этажа открывался прекрасный вид на Москву.
Я бывал у Рихтера и Дорлиак много раз. Мы обсуждали будущие спектакли и различные художественные проблемы. Рихтер рассказывал о своих гастрольных поездках по миру: совершенно не мог сидеть на одном месте. Он меня угощал:
– Выпейте, выпейте, Боря, это очень хороший коньяк.
А я всегда был на машине и боялся выпить лишнюю рюмку, потому что мне предстояло ехать в Переделкино.
Рихтер неоднократно бывал у меня в мастерской и хвалил мои работы. Весной 2010 года по приглашению Ирины Александровны я устроил выставку своих тарусских акварелей в мемориальной квартире-музее Рихтера. Открытие выставки проводили в день рождения Святослава Теофиловича, что совпадало с днем рождения Ирины Александровны. Во время ее выступления мы начали поздравлять Антонову, а она сказала, что Рихтер долгое время не знал об этом совпадении и, когда наконец ему сказали, страшно огорчился, что оказался таким невнимательным.
Мы вспоминали Святослава Теофиловича, слушали записи его выступлений, Белла читала свои стихи, которые очень любил Рихтер. Она читала и смотрела в широкие окна на панораму Москвы, на крыши домов на Поварской, в небо над городом.
Ирина Александровна Антонова
Именно тогда, в 1980-е годы, возникла наша, как формулировала Белла, “кровопролитная” дружба с Антоновой. Конечно, не в смысле пролитой крови, а в смысле духовного напряжения, которое сопутствовало этим отношениям. Тесно сотрудничая с Ириной Александровной в течение многих лет, я оформил огромное количество выставок, проходивших в стенах ГМИИ им. Пушкина.
Несомненно, такой тесный контакт случился после первой встречи, связанной с оперой Бриттена “Альберт Херринг” и последовавших за ней двух других работ, созданных в содружестве со Святославом Рихтером. Затем Ирина Александровна пригласила меня оформлять выставку очень значительного объема “Москва – Берлин” в 1996 году сразу во всех залах второго этажа, включая парадную лестницу. В начале этой работы мне пришла в голову мысль выразить эпоху российско-немецких отношений посредством возведения в саду, у входа в здание, фрагмента Берлинской стены, исписанной тысячами автографов людей со всех концов света, а по другую сторону водрузить огромный гранитный блок с инкрустированной надписью “Ленин – Сталин”, изъятый из Мавзолея и “сосланный” после развенчания “культа личности” на территорию камнерезного завода на станции “Долгопрудная”, где я часто бывал и обнаружил его. Этот шедевр исторического китча долгое время не давал мне покоя, но, к сожалению, по техническим причинам идею не удалось реализовать в натуре.
