Василий Васильев видит мою задержавшуюся на скрипке руку и угадывает мои мысли.
— Хотите подать запрос о реституции? Эта практика только начинается, но у нее большое будущее! — Он ласково похлопывает меня по плечу: — Нет никаких доказательств, что именно эта скрипка принадлежала вашим родным. Русские вообще очень музыкальны.
По его просьбе хранительница открывает застекленную витрину, запертую на ключ.
На куске потертого бархата лежат рядышком карманные часы, стопки чеканного серебра, прелестная миниатюра с заснеженным пейзажем, два веера, еще какие-то безделушки, черепаховые и из слоновой кости, и несколько ювелирных украшений.
Среди этих украшений одну вещицу я узнаю сразу. Точно такую же подарила мне Ксения, моя бабушка, когда мне исполнилось восемь лет.
И я вдруг вижу ее как живую — старенькую, больную, совсем одинокую среди своих кошек, собак и кроликов в скромном домишке в Сент-Женевьев-де-Буа. Жила она бедно, муж фактически ушел от нее к другой, но бабушка благодарила Бога за его милости.
Ксению, как и многих иммигрантов, жизнь не баловала. Но она никогда не плакалась и никогда не сожалела о том, чтó покинула в девятнадцатом году. Она была доброй, любящей и простой женщиной. Делала мне, в ту пору маленькой девочке, взрослые подарки, что не очень нравилось моей французской родне, более консервативной и гораздо менее поэтичной. Так я получила и этот медальон с фамильным гербом Белгородских.
Микроавтобус катит теперь по ухабистой дороге. Василий и Варвара увлеченно о чем-то спорят. Время от времени кто-то из мужчин тоже вставляет слово. Тот, что сидит за рулем, то и дело цедит сквозь зубы какие-то слова, судя по всему, ругательства: действительно, машину нещадно трясет на рытвинах, и нас время от времени бросает друг на друга.
А я все думаю о бабушке Ксении, которую, увы, так мало знала и так плохо помню: она умерла через несколько месяцев после того, как подарила мне медальон. Я много бы дала, чтобы повернуть время вспять: я пришла бы к ней, примостилась бы у ее колен и сказала бы: «Расскажи мне, как вы бежали из Петрограда… Расскажи про Ялту, где вы жили сначала… Про корабль, который увез вас в Европу. Расскажи, как вам жилось на Мальте… в Лондоне… в Париже… Как вы искали место, где можно было бы начать все заново… Расскажи, каково это — быть выброшенными из одного мира в другой».
Я вспоминаю, как бабушка Ксения в тот день раскрыла мою детскую ладошку, положила на нее медальон и сжала пальцы. И прозвучали загадочные слова, которые стали понятны мне только теперь, в 1994 году. Ксения сказала: «Этот медальон хранил твоего деда на войне. Его подарила ему Наталия… с прядью своих волос». И я услышала похожую на сказку историю про молоденькую женщину, у которой были такие прекрасные волосы, что она не побоялась остричь их накануне своей свадьбы…
Стало быть, медальонов было два и в них две пряди волос. Один носил мой дед Миша, а другой — его старший брат Адичка.
Медальон без цепочки в музейной витрине — Адичкин. Наверно, его сорвали у него с шеи в Волосове. До или после того, как Адичку растерзали? В судебном протоколе никакие драгоценности не упомянуты.
— Судя по всему, мы находимся приблизительно на землях Байгоры, — сообщает мне Василий, закончив долгий спор с Варварой.
— «Приблизительно»?
— Варвара объяснила мне, что сегодня практически невозможно определить границы этого огромного поместья. Все так быстро поделили и разрушили…
Микроавтобус отважно штурмует пригорки, переезжает речку. Растительность здесь не сказать чтобы буйная, но получше. Зеленее и более ухоженная. Луга и поля не все в запустении, кое-где попадаются рощи.
На очередном вираже нас опять бросает друг на друга. Микроавтобус сворачивает с дороги на каменистый проселок, едет еще километра два-три и останавливается.
— Варвара просит предупредить вас: вы увидите не совсем то, что было здесь при ваших родных.
Это верно.
Представшие перед нами развалины ничем не напоминают изящную белую церковь, сфотографированную в последний раз летом 1916 года. Нет больше трех куполов-луковок с золочеными крестами, кровля держится непонятно на чем. И все же остатки церковных стен видны над высокой травой и разбросанными камнями.
Мы молча обходим развалины. Земля здесь скользкая от прошедших накануне дождей, отлогий склон спускается к фруктовому саду, где играют дети. За ним — какие-то дома явно недавней постройки. Василий показывает на них Варваре и переводит мне ее слова:
— Это, надо полагать, новая школа. Та, что была построена вашим прапрапрадедом, сгорела в восьмидесятые годы. Как и домик учителя, в котором когда-то заперли Наталию и Адичку. На их месте, кажется, теперь будет молочная ферма.
Дети заметили нас и уже тут как тут. За ними — несколько взрослых. Нас быстро окружают тесным кольцом, задают вопросы. Вскоре между ними, Варварой и ее спутниками завязывается спор. Василий берет меня под руку.
— Пусть себе выясняют отношения, а мы посмотрим церковь поближе.
В бывшей церкви свален всевозможный мусор, дрова на зиму, мешки с цементом, куча камней и металлолома. Все плиты, покрывавшие пол, выломаны. Под ними выросла трава. Ее щиплют куры; своим приходом мы спугнули их, и они разбегаются. За ними снимаются вороны. Большие черно-серые вороны, которые гнездятся под полуобвалившейся крышей. Мое внимание привлекает какая-то яма в полу. Яма и остатки ступенек.
Эти ступеньки — начало каменной лестницы, которую мы не можем толком рассмотреть из-за полумрака. Василий светит огоньком своей зажигалки, и мы видим усыпальницу. Ту самую, в которой семья Белгородских похоронила Игоря в мае 1917 года.
Варвара, трое ее спутников и еще какие-то люди тем временем бесшумно вошли в церковь. Дождавшись, когда мы поднимемся, они начинают говорить. Очень быстро и все разом. Василий переводит мне в общих чертах.
— Местные жители подтверждают, что в усыпальнице находятся два гроба. По всей вероятности, Игоря и его отца. Но после каждого половодья в усыпальнице прибывает воды. Сейчас уровень — сантиметров десять. Нам запрещают спускаться туда.
Я думаю о Наталии, о ее кошмарном сне в первую ночь в Байгоре. Ей приснилось то, что я вижу сейчас: разрушенная церковь посреди бескрайней пустоши, два всеми забытых гроба в затопленной усыпальнице. Ее это был кошмар или мой? С тех пор как я прочла «Книгу судеб», я столько думала о ней и об Адичке, что уже не вполне разграничиваю, что я знаю о них, а что домысливаю, где чьи-то воспоминания, а где моя фантазия. Вот останки Игоря вполне реальны, они здесь, совсем рядом. Но как ни парадоксально, это и есть самое нереальное для меня. Что сталось с его детьми, с его женой Екатериной? Она ждала ребенка, но я даже не знаю, кто у нее родился — мальчик или девочка.
Мы выходим, и я в последний раз оборачиваюсь, чтобы посмотреть на церковь, которую снова облепили вороны. Они вовсе не тощие и не голодные, а, наоборот, жирные, раскормленные. Вокруг — почти что запустение, но деревья все же растут, и трава зеленеет. Стайка вполне живых ребятишек бежит за нами, следом идут взрослые. Среди них есть и старики в таких летах, что нетрудно представить их свидетелями августовских событий 1917 года. Свидетелями или действующими лицами? Василий оставляет меня, чтобы поговорить с ними. Я догадываюсь, о чем он их спросит. Что они знают об убийстве Владимира Белгородского? Где находятся развалины усадьбы?
