Брайан Гинесс покровительствовал и другим друзьям Бориса. Генри Лэм написал портреты Гинесса, его первой жены Дианы и их детей. Стивен Томлин изваял для сада Гинесса огромную женскую фигуру, отлитую из свинца, с лицом его жены Джулии Стрэчи. У Томлина Борис купил небольшую гипсовую статуэтку Пантагрюэля, подтирающегося гусенком. Эта скульптура, выполненная в натуральную величину, должна была стоять в саду у Литтона Стрэчи, но уборщица заявила, что не потерпит такого безобразия и уволится, поэтому план не осуществился. У Пантагрюэля фигура и лицо Нижинского.
Не иначе как вследствие веселого обеда в ресторане Эйфелевой башни от его владельца Рудольфа Стулика Борис получил еще один заказ. Заверенный документ, написанный рукой Стулика, гарантирует “бесплатную еду (с девчонкой, шлюхой или дамой), выпивку и спальню” в качестве платы за мозаику, размером 53 на 47 дюймов, уложенную на центральной площадке перед обеденным залом. К сожалению, эта работа выполнена не была.
Глава двадцать вторая
Подросшие дети и две смерти
Борис любил своих повзрослевших детей, но в общении с ними чувствовал, что они люди сложные. Анастасия с 1925 года была в интернате Хейз-Корт. Там ее воспринимали как эксцентричную, умную девушку, которая умела приводить в восхищение и друзей, и врагов. Она постоянно требовала к себе внимания и всегда была непрактичной. Однажды она убежала с подружкой в Лондон и спала на набережной в чьем-то саду, а потом привела с собой в Хейз-Корт подобранную по дороге бродячую собаку. Поскольку директриса выращивала породистых волкодавов, она, естественно, была недовольна. Анастасия была высоким подростком и сутулилась, чтобы скрыть свою полную грудь; она постоянно влюблялась в мужчин или женщин и без умолку о них говорила. В 1933 году она изучала английский язык в Самервил-колледже
[64] и все еще кружилась в вихре эмоций. Одна из ее оксфордских однокурсниц рассказала мне, что, когда на каком-то экзамене ей не понравился заданный вопрос, она написала на экзаменационном листе целую поэму. Ее вкусы и склонности относились к области литературы, и у нее никогда не было недостатка в живых и оригинальных идеях. Когда однажды Анастасия приехала на каникулы, Вирджиния Вулф сказала Хелен, что Анастасия могла бы написать роман для “Хогарт Пресс”. И это поразительное предложение исходило от женщины, которая на редкость ревниво относилась ко всем писательницам! Но Анастасия страдала неспособностью закончить ни одно из своих литературных творений – свойство, присущее многим талантливым людям.
Хелен находилась под воздействием романтического заблуждения, что великое искусство “должно доставлять такую боль, которую почти невозможно вынести”. Высказала эту идею Ванесса. Но блумсберийцы, как и Борис, были людьми слишком образованными, чтобы понимать смысл творчества столь элементарно. То, что Хелен отнеслась к высказыванию своей приятельницы так некритически, показывает, каким простодушным человеком она оставалась, несмотря на долгое и близкое знакомство со многими писателями и художниками.
С присущей ей экзальтацией Ванесса, несомненно, считала свою сестру Вирджинию гением, так же как и Дункана Гранта, хотя уж он-то никогда не впадал в творческую агонию, создавая свои картины. Наряду с наиболее значимыми для себя вещами, такими как беседа, секс и выпивка, он полагал, что живопись – это прекрасное развлечение. “Он точно маленькая собачка”, – говорила Ванесса о его бесконечных приключениях. Она терпела его непостоянство, потому что любила его, но и сама была страстной поклонницей всех своих избранников.
Хелен, позволяя дочери бесконечно себя обманывать, потворствовала ее эгоистическому безделью. Позже она это осознала. “Одно мне совершенно не удалось воспитать в вас, – писала она сыну, – это приучить настойчиво продолжать что-то делать, даже если вам этого не хочется”. Как многие матери, она цеплялась за свою мечту, веря, что ее ребенок достигнет того, что самой ей не удалось. Джеральд Бреннан правильно понял отношения матери и дочери, сказав, что Хелен никогда от себя Анастасию не отпустит. Борис оценивал Анастасию более реально, хотя он, конечно, восхищался сообразительностью и тонким умом своей дочери. Тяжелый труд мозаичиста, которым он зарабатывал на жизнь, и природный ум подсказывали ему, что гений – это не врожденный блеск таланта, возникающий из романтических мук, но всегда результат владения ремеслом и усилий, к которым Анастасия оказалась неспособной. Он понимал, что на дочь повлиял пример Хелен, у которой не было привычки к труду.
Сколько раз приходилось мне слышать стенания Хелен по поводу преподавательской деятельности дочери: “Бедняжка Баба! Бедняжка Баба! Ей надо работать сегодня утром! Бедняжка Баба!”
Вернувшись из Соединенных Штатов в 1928 году, Борис узнал, что Игорь, который учился в то время у Джека Пауэлла в Уилтшире, пребывает в очень подавленном состоянии. Он изо всех сил пытался сдать общий вступительный экзамен
[65] и безнадежно проваливался, хотя сумел написать эссе о Мередите
[66], понравившееся такому строгому критику, как Джулия Стрэчи. У Игоря была дислексия. Тогда никто не знал о существовании этого недуга, и учителя обычно приписывали его результаты лени или тупости. К чести Бориса и Хелен, почти не поддающийся прочтению почерк сына и его ужасную орфографию они неисправимыми не считали и не думали, что он обречен в будущем на ручной труд, который был, с точки зрения английского высшего общества, чем-то унизительным. Учителя, бывшие у Игоря до мистера Пауэлла, намекали, что для Игоря это единственный выход. Мальчик был в отчаянии и сказал отцу, что, наверное, он просто глуп.
“Хорошенький комплимент твоей маме и мне! – воскликнул Борис. – Анреп не может быть умственно отсталым!”
Через несколько лет Игорь решил стать психоаналитиком. Исполненный энтузиазма, он спросил Адриана Стивена, почему его сестра Вирджиния Вулф, находившаяся в тот момент в одном из своих маниакальных состояний, не подвергается психоанализу. В ответ он услышал ироничное: “Храни Господь психоаналитика!”
Психоаналитику в те годы, как и теперь, требовалось получить медицинскую степень. Поэтому для начала Игорю было абсолютно необходимо сдать вступительные экзамены в университет по английскому языку, математике, истории, латыни и французскому. Каждый раз Игорь проваливался на каком-нибудь новом предмете. Каждый провал был ударом, но это не остановило молодого человека, которому уже исполнилось восемнадцать лет.
Двадцать седьмого апреля 1933 года он получил от отца из Парижа (бульвар Апаро, 65) письмо следующего содержания:
Дорогой Игорь!
Я очень расстроился, узнав, что ты не сдал вступительные экзамены, но рад, что ты вновь к ним готовишься. Мне очень хотелось бы узнать о тех “серьезных шагах, которые ты предпринял”, но не желаешь обсуждать в письме. Такая таинственность только встревожила меня, и ты меня очень обяжешь, если расскажешь, в чем дело, не дожидаясь моего возвращения в Лондон, которое может быть отложено на месяц и более. Надеюсь только, что ты не сделал ничего такого, что могло бы помешать тебе в будущем. Мое единственное желание – увидеть тебя твердо стоящим на ногах и получившим достаточно знаний, которые могли бы открыть перед тобой интересное тебе и нужное другим существование. Также я хочу, чтобы ты помнил, что у меня нет средств, на которые можно было бы рассчитывать. Единственные деньги, которыми я располагаю, это те, что я зарабатываю. У меня есть работа на год или два, а будет ли она потом, это уж как судьба распорядится. Говорю тебе это, чтобы объяснить, что хотя я готов потратить все, что могу, на твое образование и овладение профессией, но я не буду в состоянии помогать тебе в течение слишком долгого времени, поскольку с возрастом, скорее всего, не смогу выполнять работу в том же объеме, что и раньше. Пишу тебе это не в качестве отцовского наставления, но в совершенно дружеском духе. И надеюсь, ты не будешь держать меня в неведении и сразу же сообщишь свои намерения и можно ли их с тобой обсудить. То, что я не имею права голоса в делах, которые, по-видимому, достаточно важны для тебя, является, наверное, наказанием за мою оторванность от твоей жизни.
