— Ясно. А повеселей что-нибудь в репертуаре есть?
— Это вряд ли. Мне как-то все больше грустные попадаются. Вот как это, например: «По серо-усталой холодной воде уплывают последние льдинки. На упавшем когда-то церковном кресте две вороны справляют поминки…» Алексей Петрович, она все знает. Понимаете, все! Откуда, черт возьми, я просто ума не приложу!
— Понятно, — сокрушенно вздохнул Медведев, разливая по второй. — До Шекспира добрался… А ведь когда-то, помнится мне, и читал-то не без труда. Растешь! Только вот, по-моему, не совсем в ту сторону, которая правильная… Насчет «откуда» ничего сказать не могу, попросту не знаю. Но могу предположить, что кто-то из своих «настучал». Сам знаешь, что о твоей работе знают единицы — вот и прикидывай, кто мог твоей Лизавете пару словечек шепнуть… Матвей, я все понимаю — любовь, чувства, теперь такая вот трагедия. Но и ты пойми, наконец, все уже случилось, и ты ничего изменить не в силах! Ничего! Ну, никак ты не повернешь время вспять, Корнеева не оживишь, Лизу не вернешь. Тебе сейчас о себе и о деле думать надо. Наделаешь глупостей — пропадешь. Прошу, возьми себя в руки! В конце концов, у нас еще масса дел, стране, товарищу Сталину нужны такие крепкие честные мужики, как ты и я! Не станет нас, на кого ему опираться, кому доверять — Сидорову?
— Да, нужны, — машинально повторил Дергачев и вдруг спросил: — Алексей Петрович, а как вы думаете, он знает? Ну, обо всех этих…
— Перегибах, которые случаются в нашей работе? Лейтенант, я тебе просто скажу… Он поставил перед органами стратегическую задачу: убрать врагов. Но он не может и не должен стоять за спиной каждого из сотрудников и контролировать его работу! И судьбу каждого человека в стране он, конечно же, даже при всем желании отследить не в силах. И я тебе еще раз говорю об очень важной вещи: не станет тебя — на твое место придет такой, как Сидоров. Понимаешь ты это?! И эти сидоровы такого понатворят, что чертям тошно станет! Так, давай-ка по последней, и будем прощаться — и у меня работы непочатый край, и тебе маленько отдохнуть надо бы… И мой тебе совет на прощание: Лизу свою забудь! Просто вычеркни из памяти. По-человечески я тебя понимаю, но, поверь, так будет лучше. Все, лейтенант, иди!
Матвей внял совету Медведева и не стал искушать судьбу: ни с кем не делился своей бедой и не пытался узнавать о дальнейшей судьбе Лизы, понимал, что запросто может напороться на «стукача». Уж этого-то добра в системе хватало, пожалуй, каждый третий был информатором и присматривал за первым и вторым. Далее последовал бы донос, за ним — арест, а там, глядишь, и до коридора, где в уголке прячется человек с «наганом», недалеко…
Он, как обычно, исправно ходил на службу, выполнял свою непростую работу, и начальство неизменно отмечало исполнительность, дисциплинированность и сознательность просто-таки образцового сотрудника.
Как и обещал Медведев, Матвей через несколько дней получил орден на грудь и шпалу в петлицы. Капитан Ерохин вручил лейтенанту награду, поздравил, а затем Красную Звезду, как водится, обмыли — без особого шума, в узком кругу. Если уж быть совсем точным, то в узком треугольнике: Ерохин, Мангулис, Дергачев. Во время дружеского застолья, кивая на стакан с водкой, на дне которого, по обычаю, лежал новенький орден с рубиновыми лучами, капитан пыхнул папироской и заметил:
— Это, Матвей, твой первый. Будет и второй, и третий, только служи честно и мужиком нормальным будь! Мы ведь не в каком-то там фигуральном смысле карающий меч революции, а в самом прямом! И товарищ Сталин, партия, правительство и весь советский народ ценят нашу работу! И награждают, и уважают. Народ требует давить гадов — мы давим… Давай, лейтенант, как положено — до дна! За здоровье великого вождя, нашего отца и учителя — товарища Сталина!
— Будут ордена, если наш Матюша поменьше думать и рассуждать будет, — пьяно ухмыльнулся уже изрядно принявший на грудь Мангулис. — Ну, и баб научится выбирать, а то у него в этом деле все пули в «молоко», ха-ха-ха!
«Знают, все знают! Не Москва, а деревня какая-то! А не Мангулис ли «стукнул» Лизе, а? Еще и подсмеивается, гад… — Матвей, нацепив на лицо маску добродушия и довольства, лихо выпил полнехонький стакан водки. Про себя же зло обложил матом и своих товарищей, и свою судьбу, и весь мир в придачу. — Нет, прав Медведев: ни верить никому нельзя, ни под удар подставляться. Все — отныне я камень! Сталь, мать ее… Иначе — амба. Ни одного слова лишнего никому не скажу. Буду жить по лагерной присказке: шаг вправо, шаг влево — побег! Прыжок на месте — провокация! Конвой стреляет без предупреждения! Да и другая есть: не верь, не бойся, не проси! Все, теперь меня хрен кто подловит! А потом мы посмотрим, у кого галифе-то поширше…»
Начать новую, «правильную» жизнь оказалось не так-то и просто, как думалось Дергачеву. Нельзя в один момент вычеркнуть из памяти все, что было раньше — то, что еще вчера казалось единственной и настоящей радостью в жизни. Матвей старался бодриться, не думать о беде, случившейся с его Лизой, убеждал себя всякими правильными словами, но получалось неважно. Плохо получалось.
В груди поселилась темная тоска и саднящая тупая боль, словно он открытым сердцем прижался к раскаленной печке. Порой хотелось просто забиться в угол, прижаться затылком к стене, задрать голову и от безысходности, горя и тоски завыть по-волчьи — на одной длинной звериной ноте, как выл в последние мгновения своей жизни Тухачевский.
Жизнь потеряла для Дергачева вкус, запах и цвет. Как будто в комнате, еще какую-то минуту назад наполненной добрым и ярким сиянием, чья-то злая рука выключила свет. Вроде бы только что искрились веселыми огнями свечи и разноцветные игрушки на зеленой елке, источавшей тонкий и нежный запах хвои, и все вокруг купалось в теплых лучах радостного праздника… И вдруг все пропало! Мир превратился в огромную комнату без окон, в которой разлит холодный мертвенный свет, и наполнена она не живыми людьми, а темно-синими тенями. И себе Матвей казался сейчас такой же бледно-голубоватой тенью — примерно такими же бывают не первой свежести утопленники.
«А чего ты хотел-то? — мысленно беседовал он сам с собой. — Ты же по мертвякам специалист — вон, даже орден дали! И жилплощадь, и звание… Помнишь, как об ордене мечтал когда-то? Так вот он — на груди поблескивает. Что, Матвей Федотыч, а радости-то и нет? Так ведь отобрали у тебя радость-то. А ты и вякнуть побоялся! И теперь, можно сказать, ты тоже вроде мертвяка. И воняет-несет от тебя мертвечиной. Смертью, смертью воняет…»
Глава двадцать первая
Москва, февраль 1940 года
Образы Ленина, Сталина и Дзержинского на сцене МХАТ.
15 февраля в МХАТ СССР им. Горького состоялось собрание всех участников постановки пьесы Н. Погодина «Кремлевские куранты». Собранием руководил постановщик спектакля народный артист Л. Леонидов. В театре уже утвержден состав исполнителей будущего спектакля. Роль В. И. Ленина поручена А. Грибову, И. В. Сталина — М. Болдуману, Ф. Э. Дзержинского — В. Маркову.
Газета «Советское искусство»,
орган Комитета по делам искусств при Совнаркоме Союза ССР и ЦК профсоюза работников искусств.
18 февраля 1940 года
Матвей вскинулся с подушки и, обводя комнату диким, безумным взглядом, жадно задышал полной грудью, тяжело сглатывая и пытаясь прийти в себя. Наконец сообразил, что все, что ему только что привиделось, было всего лишь сном — тяжелым, удушливым и темным, но все-таки сном. Облегченно выдохнул, вполголоса выматерился и потянулся к пачке «Беломора». Закурил, сделал первую, самую сладкую утреннюю затяжку и, длинно выдыхая папиросный дым, криво усмехнулся, качая головой. И приснится же такое! Не иначе, черти во сне душили…
