– Проехали, – Гильс дернул уголками губ. – В больнице тогда сам себя не помнил. За поддержку – спасибо. Но фантом можно было подержать год… или два.
– Нельзя, нет, – быстро возразил Егор. – Я уже сам начал верить в нее. Когда она меня за шею обнимала и в глаза смотрела. Когда смеялась, когда грустила и спрашивала, почему у меня такое лицо.
Короче… – Егор прочистил горло, с усилием сглотнув что-то горькое и соленое, что пролилось от глаз не наружу, а внутрь. – Пора очнуться, мы заигрались. Чем больнее нам будет, тем вернее мы будем искать пути. Сам знаешь какие.
Темнейший медлил с ответом, глядя, как в свете фонаря танцует снег.
– Пути, говоришь, – наконец сказал Гильс. – Все захлопнуто намертво, тайный мир запечатан. Все в нем начинается заново. Но я пойду по любому пути ради нее. Ладно, потом об этом поговорим и не здесь. Давай, Хитрейший, до скорого.
Проводив глазами одинокую фигуру, которая, дойдя до поворота, в один прыжок рванула вверх, Морок зашагал обратно, к старому дому на Садовой улице.
Какой-то прохожий с объемистым мешком, полным мандаринов и с торчащими оттуда горлышками шампанского, выругался, увидев, как светловолосый парень в зеленой рубашке просто взял да и вошел в стену дома.
– Все-таки столько выходных в январе – перебор, – пробормотал он, зажмурив глаза и тряхнув головой. Потом махнул рукой, досадливо крякнул и зашел в пиликающий домофоном подъезд.
Егор уже шагал вверх по лестнице неслышными шагами, прошел сквозь входную дверь, мимо кухни, где задремала у телевизора мать Полины. Затопал ногами он только при входе в комнату, отряхивая с кроссовок налипший снег.
В комнате жила печальная полутьма. На окнах появились пестрые занавески с рисунком из летящих валькирий, по стенам развешаны репродукции картин Врубеля, вырезанные ножницами из журналов. Посреди комнаты красовалась настоящая елка, так и не наряженная. Игрушки ждали в коробке, тоскующей на столе.
Заслышав шум, Полина радостно обернулась, но тут же поникла и отвела взгляд.
– Ты – тролль.
Егор пожал плечами, но не ответил.
– Ты ведь тролль? – повторила Полина.
– Был им когда-то, – отозвался светловолосый. – Но я умею делать все, что умеют тролли, если ты спрашивала об этом.
– Пришел стирать мне память, да? Как Огнева хотела? – тихо, сквозь зубы, произнесла Полина и добавила с горячностью: – Ненавижу ее!
– За что? – заинтересовался Бертилов, остановившись около стола и выбрав из всех елочных шаров самый большой, ярко-зеленого цвета.
– Потому что Димка сгинул, а она болтается по гостям, веселая, будто ничего не случилось плохого, да сразу с двумя парнями! Я в курсе, сюда приходила домовая Муся, продала мне новые занавески… И она рассказала.
– Ох уж эти домовые сплетни, – Егор прищурил один глаз, склонив голову и разглядывая Полину вторым глазом, в котором светилась насмешка. – Зависть – плохое чувство. А Ацкий мечтал об идеа-але… – протянул он с хитрой улыбкой.
Полина смутилась от собственной глупости, вспыхнула и опустила глаза.
– Но Огнева гнала меня из тайного мира, она хотела, чтобы сработало дневное право, – начала оправдываться она.
– Что бы Влада тебе ни сказала когда-то, она желала тебе добра, – задумчиво пожал плечами Бертилов, продолжая вертеть в пальцах зеленый шар. – Да и я тоже.
– Ах, так! – вскипела Полина. – Моя мать желает мне добра, потом Владка желает добра, теперь и ты пришел желать мне добра! А где оно, это добро, разве вам всем решать?! А меня спросили, меня?!
Недавняя ангина дала о себе знать: горло перехватило от крика, и невнятный поток слов вырывался уже вместе с кашлем и слезами. Полина затихла, заметив, что зеленоглазый парень слегка улыбается.
– Вот видишь, стоит добру начать решать за тебя, и ты уже считаешь его злом. Может быть, важнее добра или зла – выбор. Право выбора, которое ты получила потому, что любишь по-настоящему. И я пришел, чтобы дать это право тебе.
Голос зеленоглазого зазвучал вдруг так странно и торжественно, что Полина смутилась еще больше. И испугалась, вдруг осознав: не просто парень тайного мира и тролль перед ней.
– Мне… можно самой выбрать, чего я хочу? – прошептала Полина.
– Да. Но сначала…
Егор легко дотронулся указательным пальцем до зеленого шара, выпустив его из пальцев. Тот не упал, а тоненько звякнул и повис в воздухе, начав качаться. Влево-вправо, влево-вправо…
Как завороженная, Полина вглядывалась в стеклянную выгнутую сферу, в которой отражалась сначала она сама, растрепанная и перепуганная, потом картинка поменялась, замелькали другие лица, улицы, города, дороги…
Девушка закрыла глаза и долго молчала, а когда открыла, по щекам потекли слезы.
– Это была моя жизнь?!
– Семьдесят шесть счастливых человеческих лет. Иная любовь, человеческая. Успех, удача, множество дорог и возможностей – все это у тебя впереди. Людские пути мне видно сразу, они четкие. Если же ты выберешь тайный мир, то твоя дорога в тумане, я ее не вижу. Тот, кого ты ждешь, на темной стороне и может вернуться, только когда наступят плохие времена. Возможно, тебе останется лишь тоска, как и твоей матери. Решай!
Полина закусила губу – больно, до крови. Первый серьезный взрослый выбор холодным ознобом протянулся по спине, войдя под кожу до самого сердца. Оно забилось часто и тревожно, потом маленькая комнатка расплылась перед глазами, и лицо стоящего перед ней парня вдруг показалось самой вечностью. Не беспощадной и жестокой, а мудрой и всепонимающей.
– Каков будет твой выбор, человек? Заснуть счастливым сном дневного права или пойти другой дорогой, тайной и неизведанной? – тихо произнес голос, эхом отразившийся в комнате.
– Я… – Полина запнулась. – Мне нужна еще пара минут. Можно хоть немного подумать?
– Ну-у… Ладно, – согласился Егор. С его лица слетела торжественность, и теперь перед Полиной снова был светловолосый семнадцатилетний парень с хитринкой в зеленых прищуренных глазах.
Вздохнув, он весело оглядел коробку с елочными игрушками.
– А чего это елка у тебя до сих пор не наряжена, когда тринадцатое января? Давай-ка восстановим справедливость. Каким бы путем мы ни пошли, всегда надо надеяться, как думаешь?
– Ты прав, – сказала Полина, улыбаясь сквозь слезы.
Эпилог
Синие сумерки затопили город, качая его в предрассветной дреме. Людям просыпаться было еще рано: все вокруг дышало ночной мглой, мерцало искрами снов и тайн.
Море городских окон было спокойным и темным, темна была и башня высокого дома у Пяти углов. На перекрестке этом все двигалось, все горело и жило. Жизнь эта была бесплотной и призрачной – спящий город людского мира не замечал ее.
