– Вот не хватало еще, сейчас еще разойдется, – сказала мать сквозь зубы.
Петров застонал, мать треснула его по губам, Петров решил разреветься, но, увидев ее совершенно бешеные глаза, чья злость только подчеркивалась тушью, передумал. Отец с материнским пальто под мышкой вальяжно удалился куда-то вглубь квартиры, а затем так же вальяжно вернулся. Пальто так же оставалось у него под мышкой, а в другой руке он держал плоскогубцы и свечку.
– Давай я уж застегну, – предложил отец, глядя на то, как мать осторожно двигает замок молнии туда-сюда, но никак не может сдвинуть его дальше середины лодыжки.
– Да уж застегни, – прикрикнула на него мать, – только не убей, как в прошлый раз.
– Да когда это было-то, – отвечал отец, откладывая плоскогубцы и свечку.
Материнское пальто снова оказалось на вешалке.
Плоскогубцы оказались рядом с Петровым, и он никак не мог удержаться от того, чтобы не заметить, что они похожи на крокодила. Взяв плоскогубцы в обе руки, Петров начал с трудом открывать и закрывать их. Косясь на то, как присевший отец мается с замком, Петров не мог не отметить, что вся ненужная забота о тепле сосредоточена только на нем, все эти многочисленные штаны, носки существовали только для него – Петрова. Мать нацепила одни только колготки под юбку – и ничего, не боится, что простудится и умрет. Отец, когда нацеплял две шапки на Петрова, тоже как-то особо не переживал, что сам ходит в одной только меховой шапке, которая даже уши не закрывает.
Момент, когда сапог все же оказался застегнут, а плоскогубцы отобраны из его рук, Петров упустил, Петров запомнил лишь, что отец попросил оставить ему конфет, а не съедать их все по дороге, и уже оказался в подъезде. Подъезд казался новым изо всех сил и до сих пор пах цементной пылью.
На улице мать сразу же натянула шарф на лицо Петрова, хотя было тепло. Большие снежные хлопья падали наискосок. В двух шапках, обе из которых закрывали уши, Петрову казалось, что на улице полная тишина, он слышал только, как что-то непрерывно шумит у него в ушах, слышал свое собственное дыхание, а больше не слышал ничего.
Мать долго тащила Петрова по каким-то тропинкам мимо невообразимо высоких деревьев и невообразимо темных домов. Петрову нравилось видеть, как снег, невидимый на фоне неба и другого снега, как бы выныривает из пустоты на фоне чего-нибудь более темного, промелькивает и снова исчезает в окружающей белизне, но не нравился пыльный запах шарфа, через который ему приходилось дышать, Петров незаметно спустил шарф одной рукой, освободив нос. Спешащая мать этого не заметила. Вообще, так идти Петрову нравилось, хождение с матерью отличалось от обычной ходьбы тем, что почти не нужно было идти самому, достаточно было поочередно поднимать ноги из мягкого снега, напа́давшего на дорогу, а двигаться получалось как-то само собой.
Тропинка, полностью заметенная снегом и заметная в сугробе только тем, что на месте ее была этакая впадина, вела очень близко к трехэтажному дому, так близко, что можно было заглянуть в окошечки подвала, одно за другим. Везде в окошечках горел свет, где-то видны были трубы, где-то – лоток с картошкой. Одно окошко было разбито, оттуда пахло сухим песком и паром, а сама оконная рама была покрыта инеем.
– Там кто-то живет? – спросил Петров, но не услышал ответа матери.
Петров не особо мог определить, сколько они шли, утомиться от обилия одежды он успел еще дома, а после этого все остальное время было уже неважно. Они встали наконец под козырек остановки. Тут же, рядом с ними, стоял дядька в черном пальто и с такой же черной елкой, опутанной веревкой по всей длине, стояли несколько женщин и стояла довольно большая девочка, державшая в руках что-то вроде короны, слепленной из чего-то похожего на ту тонко нарезанную фольгу, которой была украшена елка у Петрова дома. Рядом с девочкой стояла женщина и держала в руках интересную плоскую сумку – вместо ручки у сумки был крючок, как у вешалки.
– Че, повезла жениха на бал? – спросила женщина у мамы и кивнула в сторону Петрова, женщина говорила очень громко, поэтому Петров слышал ее даже через две шапки и звук собственного дыхания.
Петров на всякий случай насупился – он не любил, когда над ним непонятно шутили.
– Ой, Оль, привет, – спохватилась мама. – Ну. Повезла. А вы костюм взяли? А мы нет. А надо было?
– Да не надо было ничего! – женщина махнула рукой, свободной от сумки, и как-то подалась телом в сторону девочки. – Эта вот захотела. Радуйся, что пока твоему ничего не надо. Я задолбалась полночи блестки к платью пришивать. Это еще неизвестно, где мы переодеваться будем.
Женщина повысила голос в последнем предложении, видимо, пытаясь как-то обидеть девочку, но та рада уже была, что у нее есть корона.
Из мелькающих в воздухе снежных хлопьев выехал троллейбус и, покачиваясь на один бок, стал высаживать немногочисленных пассажиров, и, опять же покачиваясь на один бок, стал пассажиров запускать внутрь. Там было очень светло, светлее, чем дома на кухне, и очень холодно, холоднее, чем на улице. На улице Петров не замечал пара от своего дыхания, а в троллейбусе заметил и попытался попускать дымные колечки, представляя, что курит, но у него ничего не получилось.
– Прямо вытрезвитель, – сказала мама своей подруге.
Петрова посадили на скользкое сиденье рядом с окном и хотели посадить рядом с ним девочку, а девочка взбунтовалась, желая так же сидеть у самого окна, что было странно, потому что окна были замерзшие и через них все равно ничего не было видно. Лед на окнах был такой толщины, что Петров не смог процарапать его ногтем. Петров попробовал протаять его рукой, но рука замерзала быстрее, так что Петров только наделал полуоттаявших отпечатков по низу окна, которые быстро замерзли и стали гладкими на ощупь. По примеру девочки Петров начал дышать на стекло, чтобы проделать себе глазок во льду. Девочка, заметив, что Петров следует ее примеру, посмотрела на Петрова с превосходством.
Мама и ее подруга уселись через проход от Петрова и стали обсуждать, кто что купил к новогодним праздникам. Мама стала рассказывать эпопею про то, как она доставала зеленый горошек, что им очень повезло, что огурцы и капусту они засолили еще с осени. Икру привез дядя с Дальнего Востока, и банку с ней еще не открывали, берегли и опасались, как бы к Новому году не получить сюрприз. Мамина подруга стала рассказывать про варенье из кабачков и розовых лепестков. Мама в свою очередь вспомнила, что кто-то отравился вареньем из лепестков розы, а мамина подруга стала утверждать, что они уже попробовали и никто не отравился. Обе они схватились за тему отравления и закономерно друг для друга, но не для Петрова, перешли на обсуждение грибов. Мама любила собирать грибы и ягоды, Петров помнил, как они таскались по лесу, по ужасной духоте и жаре, вокруг были сплошные комары, мама мазала Петрова каким-то одеколоном, но он не особо помогал, а только пах настолько сильно, что у Петрова кружилась голова и он перестал чувствовать запах хвои, а чувствовал только запах одеколона. Мама поругивала Петрова за то, что он все время чешется, но как было не чесаться, если все время его кто-то кусал. Комары лезли в нос, в рот и жужжали в ушах. Петров боялся, что какой-нибудь комар залезет ему в ухо и не сможет вылезти. Мамина подруга не любила собирать грибы. Она стала рассказывать многочисленные случаи, когда люди умудрялись травиться грибами всей семьей.
