Катя уже успевает поглядывать в зал. С удовольствием выхватывает заинтересованные лица мужчин. Мужчины смотрят отнюдь не на Гинзбурга… И Катя инстинктивно выпрямляет спину, украдкой подправляет прическу. А что, на нее тоже вполне можно полюбоваться!
…В антракте Катя снова и снова проглядывает программные произведения: она обязана все запомнить. Не сбиться. Отработать весь концерт на высший балл.
С ума сойти, у нее ведь никогда в жизни не было высшего балла! Ни по единому предмету!
Гинзбург весь антракт одобрительно наблюдает за ее занятиями. Даже не злится, что Катя страницами в его присутствии шелестит. А за одну минуту до выхода на сцену ехидно говорит:
– Про бисы не забыла?
– Про что? – не понимает Катя.
Ведущая концерта бросает на нее снисходительный взгляд. Гинзбург не менее снисходительно поясняет:
– Благодарные зрители. Бурные аплодисменты. Не репертуар же мне на бис повторять!
– А что? – холодеет Катя.
– Как обычно, – пожимает плечами Гинзбург. – Токката ре минор. Я думал, ты в курсе…
– И где… где ноты?
Ведущая тем временем выходит в зал:
– Начинаем второе отделение концерта…
– Токкату ре минор каждый уважающий себя музыкант знает на память, – чеканит Гинзбург и гордым шагом выходит на сцену.
* * *
Программу второго отделения Катя отработала, словно отлаженный автомат. Не ошиблась ни разу. Не запоздала ни на долю секунды. И даже немного хулиганила – перед тем как переворачивать страничку, мимолетно прижималась к плечу Гинзбурга грудью. Органист, кажется, не возражал. Когда кланялся – обязательно делал небрежный жест в сторону Кати: мол, и ей похлопайте, она тоже в концерте участвует.
Публика охотно аплодировала и ей – особенно один молодой человек старался, из первого ряда. На коленях он держал роскошную, долларов за триста, корзинищу с орхидеями. Разительный контраст с чахлыми астрочками, что принесла прочая публика. Видно, родственник Гинзбурга. Пришел поздравить с удачным концертом. «Мне бы такого… племянника», – мимолетно подумала она – и тут же о молодом человеке забыла. Не до него. Нужно срочно придумывать, как спасаться…
Катя изо всех сил демонстрировала: она невозмутима, она профессиональна, и работа помощника органиста для нее мимолетное занятие, просто халтурка. А в голове, как цунами, носились панические мысли: «Токката ре минор… Ну, знаю я ее, эту токкату: люлюлю-люлюлюлюлюля! И Гинзбург ее без нот играть будет, значит, хотя бы страницы переворачивать не надо. Но регистры? Откуда мне знать, когда какой регистр включать? А Верка, зараза, ничего не сказала…»
С каждым новым произведением публика хлопала все жарче и жарче. Даже надеяться нечего – на бис Гинзбурга вызывать будут. И на первых аккордах знаменитой «Токкаты» зал восторженно завопит. А потом… потом Катя ошибется с регистром, и вместо мощных, наводящих дрожь звуков орган откликнется жалобным, похожим на стон клавесина писком…
«Бежать. Бежать отсюда. И пусть Верка отдувается как хочет. Но… но как же публика? Вон, глаза у всех горят… А красавчик с корзиной орхидей так возбудился, аж румянец на всю щеку… Ручкой в такт подмахивает, на меня косяки кидает… Неужели из-за меня не будет бисов? И что будет делать Гинзбург? Начнет переключать регистры сам?»
…Программа между тем стремительно завершалась. Сейчас, вот сейчас и начнутся бисы – ее позор. А что, если… Если просто подумать логически? Она ведь уже освоила, как именно звучит орган в данном конкретном регистре. Вот и будем переключать их, руководствуясь простой логикой!
«На первом же регистре логика даст сбой. «Токката» захлебнется, зал загудит, а Гинзбург задушит, как обещал. И этот парень из первого ряда презрительно пожмет плечами. Вот, подумает, дура… Нет, я не могу ошибиться. Никак. Не имею права».
Концерт завершился. Гинзбург кланялся, уходил, но аплодисменты призывали его снова и снова. На сцену вереницей тянулись бабули с гвоздичками, дамочки с астрами, дети с тюльпанами…
Парень из первого ряда свою корзину Гинзбургу не дарил.
Наконец Гарри снова уселся за орган.
Катя, будто бы делала это всю жизнь, включила нужный регистр. Какой, угадала верно – Гинзбург благосклонно кивнул.
На первых же аккордах зал, как и ожидалось, завопил.
«Тоже мне, консерватория», – фыркнула про себя Катя. Она напряженно ждала, пока закончится величественное вступление. Дальше, она помнила, пойдут более спокойные такты в высокой тональности – а им, кажется, нужен вот этот регистр… Оп, она опять угадала. Гинзбург ей даже одобрительно кивнул.
И тут Катя почувствовала: ее переполняет восхитительное, никогда в жизни не изведанное ощущение. Наркоманы, наверно, называют его кайфом. Но на самом деле никакой кайф с этим не сравнится! Не сравнится с клубком легкости, и гордости, и ответственности, и гармонии. Все в одном, непередаваемо легком и пьянящем ощущении.
Регистр… опять регистр… а тут – понижаем тональность… новый регистр… финал… публика затаила дыхание… все!
Гинзбург устало бросил руки на колени. Катя глубоко вздохнула. Зрители повскакали с мест. «Браво! Браво!»
Парень с орхидеями наконец направился на сцену. Гинзбург встретил его благосклонным взглядом. Корзинщик вежливо улыбнулся органисту, аккуратно обошел его и вручил цветы Кате.
– Вы были великолепны, – прошептал он. И быстро ретировался со сцены под неодобрительным взглядом Гинзбурга.
* * *
Костя встретил ее в коридоре. Это прогресс – раньше он просто из гостиной орал: «Ты, что ли, Катька?»
Катя молча прошла в прихожую. Поставила корзинку на пол. До чего орхидеи-то хороши! Явно из дорогой оранжереи, на лотках такие не продают.
– Та-ак… неплохая корзиночка… – задумчиво протянул Костя. – Где взяла?
– Подарок.
– От кого?
– От благодарного зрителя.
– И за какие, интересно, заслуги?
– Костя… Я очень устала…
– Да-да, я понимаю. Устала. Такие цветочки за просто так не дарят. Надо отрабатывать.
– Слушай, ты что – больной?
– Что-о?
– С крышей, говорю, у тебя все в порядке?
Работа с щипучим Гинзбургом явно улучшила Катину реакцию – от пощечины она увернулась.
Хорошо, что разуться не успела. Все, с нее хватит.
– Костик, ищи себе новое помещение. Даю тебе день – и чтобы духу твоего в квартире не было. Ясно?
Он идиот, просто бездарный, наглый, тупой идиот! И она сама тоже дурочка, сколько терпела…
– Слушай, ты, крысятина…
– Не дай бог, в квартире что сломаешь или побьешь. Засужу. И брату нажалуюсь – он тебя в порошок сотрет.
