И руки его зацапали факира.
– Открой кувшин, что лежит на той стороне поляны! – выкрикнул мужчина, отбиваясь. – Быстро!
Поляну наполнили пыхтение и топот борьбы.
– Я открыл! – прозвучал детский голосок. – А-а-а! Ой, мамочки, мамочки, змеи! Зме…
Его перебил звонкий визг. Схватка расцепилась, в одну сторону отскочил мужчина, в другую – большая белая обезьяна. Обезьяна, визжа, метнула один лишь взгляд туда, где в траве покачивали капюшонами рассерженные кобры, и исчезла.
– Стой на месте, – приказал мальчику тяжко дышащий мужчина. – Просто замри и не двигайся. Притворись деревом. Они сейчас уйдут.
Кобры, покачав капюшонами, скользнули в траву. Когда дыхание факира успокоилось, он велел:
– Теперь иди сюда… Придется новых змей ловить. Это был сам царь обезьян, Сунь Укун.
– Он правда мог нас съесть? – добежавший до факира мальчик обхватил его исцарапанную ногу, словно спасительную святыню.
– Мог. Он оборотень и любит злые шутки, – мужчина положил руку на детское плечо. – Только все обезьяны боятся змей. И даже их царь все равно остается обезьяной.
– У тебя под ногами, когда ты шел, что-то шипело и пузырилось. Как похлебка в котле, – сказал ребенок.
Факир посмотрел наконец на дорожку из осколков. Там, куда он ступал, стекло расплавилось. Он перевел взгляд на свои ноги и небрежно стряхнул несколько пристывших стеклянных капель.
– Я не пытался не думать о белой обезьяне, – пояснил он мальчику. – Наоборот, я только о ней и думал. Шел и размышлял, что это может быть за белая обезьяна, каковы ее повадки и чего она боится. Только поэтому мы оба целы. Ведь, надеюсь, ты не поранился, когда пересек дорожку из стекла по пути к кувшину?
Мальчик посмотрел на осколки, на свои грязные пятки – и улыбнулся.
Сунь Укун
Курица Раба (скриптор Дмитрий Висков)
В Гамбурге, куда я ездил по торговым делам, случилось мне познакомиться с негоциантом из Московии по имени Альфонзий Пьетрофф. Всю неделю моего пребывания в городе мы делили стол и кров в трактире Шметтерлинка, и вечерами развлекали друг друга рассказами о наших странах. Альфонзий нередко забывал немецкое наречие, изъясняясь на смеси русского и жестов. Благодаря сему, к концу недели я обрёл некоторое понимание его языка, благо Господь одарил меня к этому талантом.
В последний вечер перед отбытием домой Пьетрофф рассказал мне о курице раба. Это птица породы perstushka (от русского perst, то есть палец), типичная для Московии. И как-то снесла она золотое яйцо, чем несказанно удивила раба, которому принадлежала. Раб и его супруга пытались разбить драгоценный дар, но золото, как известно, сгибается при ударе. Раб же никогда прежде не видел золота, поэтому, не зная свойств этого металла, продолжал упорствовать.
То, что не удалось рабу и его жене, удалось маленькому медведю, каковых там водится во множестве. Сей зверь сумел разбить яйцо ударом хвоста. Полагаю, это стало возможным из-за лютых холодов, царящих в Московии, ибо только замороженный металл можно разбить вдребезги.
Увидев, что разбитая скорлупа не содержала обычных желтка и белка, хозяева курицы несказанно огорчились, ведь им нечем утолить голод. Но курица заговорила с ними, обещая снести им обычное яйцо.
Эта история запала мне в память, поскольку легче легкого разбогатеть в стране, где не ценят благородных металлов. Об этом говорил и обычай Альфонзия платить золотом за яства и хмельные напитки с таким видом, будто отдаёт иглу за пригоршню диамантов.
Другой московит, встреченный мною в предпринятом путешествии на восток, поведал, что в его стране куры не только несутся золотом и разговаривают, но их можно и доить. Он пересказал мне древнюю поэму о неудачном походе некоего князя, из которой я понял, что куры также поют и музицируют. Вот эти строки:
Боян же, братие, не десять соколов (буйный человек брал не десять ловцов сока)
на стадо лебедей пущаше, (чтобы пустить пастись в лебеду)
но своя прсты (но своих говорящих куриц, сиречь перстушек)
на живая струны вскладаше (закапывал как клад по обе стороны ножа?)
они же сами князю славу рокотаху (и они пели славу Князю).
Этот рассказ укрепил меня в намерении добыть и привезти в родные земли несколько чудесных куриц к вящей славе и богатству моего рода. И я преуспел в своём предприятии – преодолев множество трудностей и невзгод, я отыскал в Московии диковинных птиц и приобрёл их для разведения. Однако оказалось, что жить и размножаться они могут только на родине. Посему я решил остаться в этой холодной стране, чтобы заняться разведением и селекцией перстушек. Оказалось, что они несут не только золотые, но и украшенные драгоценными камнями яйца. А вечерами мы тешим друг друга рассказами, как некогда с Альфонзием Пьетроффом. Жизнью здесь я вполне доволен, и полагаю, что семейство Фаберже прочно пустит корни в эту промёрзлую почву.
Вера (скриптор Виталий Придатко)
Знал, где ее найду, еще до того, как повернул за угол.
Как говорилось в одной старинной повести, было видно, где она прошла.
Я обходил тела, сколько мог, потом заторопился, начал перешагивать, следя только, чтобы не наступить на пальцы или на лица. Пару раз хрустели под подошвой вычурные зеркальца, огромные, как блины. Я все еще не видел моей девочки, а время тикало. Улица мрачно молчала, но еще пара минут – и раздастся характерный перезвон оперативного наряда святой братии. То-то веселье начнется.
– Верчик!
Зараза. Тишина. Зараза.
Громыхнуло – впрочем, я тут же отпустил рукоять посеребренного табельного палаша: звук донесся от проезда. Томаш нашел машину. Будем жить, сказал я себе, стараясь подбодриться. Дело за малым.
– Верчик, это я, Игнат!
Кто-то шевельнулся в тени черемухи, и я сорвался на бег, тут же поскользнулся на теле в разодранной на груди куртке, чертыхнулся, перепрыгнул лавку и сразу же упал на колени: разглядел.
– Я верила, что ты придешь, – стуча зубами, сказала Вера. – Но ты все не шел, и не шел, и…
Она слепо смотрела перед собой, машинально одергивая разорванный подол сарафанчика. Значит, какая-то мразь все же подобралась достаточно близко, чтобы выжечь глаза. Кретины. Безграмотное быдло. Как же я их… Окаменевшие тела, усеивающие двор, показались вдруг малой, недостаточной ценой. Вера попыталась бледно улыбнуться:
– Думала, они меня убьют, а видишь…
Хрупкие, нежные запястья в браслетах свежих синяков. Тонкие изящные ножки в потеках крови. Белесые, ничего уже не отражающие глаза. Ну еще бы: они охотились на василиска, добрые горожане. На чудовище, один взгляд которого обращает в камень. Смертоносного монстра.
