– Только мы? Тогда я…
Егор взял Машино лицо в ладони, она закрыла было глаза и вздрогнула от звука, раздавшегося сперва тихо-тихо, но быстро начавшего набирать силу.
– Что это? Словно шлепки по воде.
– Господи, ну почему сегодня?! – Маша всплеснула руками, ключи полетели к стенду с земноводными. – Расписание вообще кто-нибудь проверяет здесь?!
Егор огляделся и почувствовал, что сходит с ума.
Морские звезды за стеклом покачивали лучами, бабочки трепетали, ящерки, совсем не похожие на засушенных, били хвостами по подставкам. Под потолком музея парил полупрозрачный скат. Свет проходил сквозь него. Маленькие черные глазки смотрели прямо на Егора.
– Бежиииим!
Маша схватила его за руку и они – побежали.
Животные вокруг оживали. Егор видел этого ската десять минут назад, и он не выглядел так… страшно. Он вообще был не похож на настоящего, несмотря на табличку «Выполнено таксидермистом Колос А. Г.» Слишком много гипса и краски.
– Мы… умрем? – Егор чувствовал, что спрашивает какую-то глупость отчаянную, но что спросишь вообще, когда происходит такое?
– Наверное, нет, – в голосе Маши не было уверенности. – Никто не умрет, но что-то родится. Этого не было в расписании!
Мимо скелета мамонта, гремящего костями, они влетели по лестнице на второй этаж.
Тигры бились мощными лапами в стеклянный куб. Волки выли, голова лося, лежащая в снегу из ваты, неожиданно открыла глаза.
– Сюда, к жирафу, тут безопасно! – Маша буквально выдернула Егора из когтей гигантского альбиноса, пикирующего с потолка. – Здесь место перемирия, как водопой в дикой природе, знаешь?
Они забились в закуток между жирафом и зеброй. Пятнистая шея жирафа была неровно сшита светлыми нитками. Жираф улыбался.
Маша взяла лицо Егора в ладони.
– Устала ждать. Сама тебя поцелую.
– А мы точно не умрем? – Егор устал бояться, ну, и чего бояться, если тут такой жираф? Если тут такая Маша.
Она улыбалась тоже.
– Не сообразила я сразу… Сегодня – история про любовь. Любовь рождается не по расписанию.
Маша прильнула к Егору горячими губами. Из-под ее джемпера выскользнул серебристый кокон, похожий на сигару, и начал медленно разворачиваться. Маленький скат расправил крылья и взлетел к полку.
Прошлое подобно камнепаду (наблюдатель Виктор Колюжняк)
Телефонный звонок раздался на рассвете. Трубка протяжно засвистела, и от этого звука заныли зубы – верный признак того, что хороших новостей ждать не стоило.
– Да? – спросил я.
Собеседник молчал. Даже дыхания не доносилось с другой стороны. Только полная тишина, какая бывает, когда в работающем цеху разом остановятся машины.
– Что нужно? – на всякий случай уточнил я, подождал ещё пару секунд и повесил трубку.
Зубы продолжали ныть. Пришлось даже выпить таблетку болеутоляющего.
* * *
Шестерёнки в больших часах, занимавших всю стену, лопнули в десять часов десять минут. От такой симметрии у меня заслезились глаза.
– Давайте не надо? – попросил я.
Часы пришлось занавесить тряпкой. Снять их рука не поднялась – всё-таки память детства.
«Звонок и шестерёнки взаимосвязаны», – мелькнула мысль, и я не стал её отбрасывать. Не знаю, сколько времени провёл в размышлениях, но постоянно приходилось утираться салфетками.
Слёзы и не думали останавливаться.
* * *
Дверной звонок прогрохотал ближе к вечеру, и барабанные перепонки лопнули. В установившейся тишине я двинулся к двери.
– Кто там? – шепот был или крик, я уже не различал.
Поскольку ответа всё равно не удалось бы расслышать, я открыл дверь. Гигантский грач с оборванными крыльями смотрел на меня укоризненно. Клюв его был погнут. На боку птицы виднелся отпечаток детского ботинка.
– Прости…
И вновь я не различил, шёпот или крик сорвался с моих губ.
* * *
Грача я помнил. Пожалуй, слишком хорошо, чтобы считать произошедшее несправедливостью.
У нас во дворе жил маленький злой мальчик. Наверное, он не думал, что он злой, просто руки у него болели. И ноги. И хорошо им было только в те минуты, когда кому-то было плохо.
От этих самых рук и ног.
В жертвах мальчика числились все окрестные кошки и собаки. И муравейник. И гусеницы. И жуки. И даже грач.
Последний, впрочем, излечил мальчика надолго. Почти навсегда. Руки и ноги перестали болеть, хотя добавилось других проблем.
Например, зубная боль от новостей, слёзы от симметрии, потеря слуха от дверных звонков.
* * *
Я закончил работу уже ночью. Руки дрожали от усталости, ноги упорно не желали стоять ровно, но слёзы наконец-то прекратились, а зубная боль ушла.
– Кажется, всё, – сказал я, чтобы услышать собственный голос.
Грач по-прежнему смотрел укоризненно, но мне удалось сконструировать ему пропеллер из стрелок – секундной и минутной. А с помощью часовой я выправил клюв, хотя пришлось повозиться, прежде чем у меня получилось что-то сносное.
– Я уберу, подожди немного, – попросил я и принялся вытирать след от ботинка.
Когда птица с громким свистом от винтов взлетела с балкона, маленький злой мальчик из далёкого детства наконец-то заслужил прощение.
Пыль (наблюдатель Александра Давыдова)
Если держать язык за зубами, с тобой ничего не произойдет. Возможно, на тридцатом году жизни ты научишься правильно готовить сырники или разбирать карбюратор, и будешь считать это настоящим достижением. На фоне рутинного штиля этот маленький подвиг выглядит, как девятый вал. Но как только начнешь говорить, слова превратятся в реальность. И ты застрянешь между собой-настоящим и собой-сказанным, как это произошло со мной.
…
Не так был страшен звук бомбежек, дрожь земли и зарево на горизонте, как пыль. Разноцветная кирпичная пыль от разрушенных домов. Одетые в нее деревья выглядели как седые мертвые статуи. Кусты, трава, земля, люди – все стали будто каменными. Даже глаза – тусклые, будто пролежали полвека в забытой вазочке на серванте.
Почему-то именно о серванте больше всего горевала бабушка, когда в наш дом попали. Он был оплотом того самого прошлого, которое с начала века то разбивали на осколки, то собирали заново, а теперь оно разлетелось совсем в пыль.
Лазить по развалинам мне строго-настрого запрещали, но если бы я послушалась маму, то никогда не нашла бы Кузю. У него был суровый вид, неровные усы, шерсть неопределенного цвета и белая полоска на лбу, как будто кот поседел от бомбежки. Еще он царапался и возмущался, когда я пыталась его нести в ненужную сторону. И с аппетитом поедал хлеб из отрубей.
