Даша вздохнула – до конференции меньше месяца, а нового дизайнера еще придется поискать.
«Почему ты не ездишь на троллейбусе, если так боишься метро?» – спрашивала вчера эта Лиля. Пришлось что-то мямлить про другой конец Москвы и пробки. А потом возвращаться дворами, потому что вечер был теплым, и многие пошли до метро пешком, поэтому голодные твари выхватывали прохожих прямо с тротуара. Метро хоть сытое. Даша любит метро.
Зверь с серебряной шкурой (наблюдатель Карина Шаинян)
Мокрое седло, мокрая лошадиная шкура, мелкие серые волоски противно липнут к рукам. Капли гулко стучат по капюшону. Мерное покачивание усыпляет, скользкий повод выпадает из рук. Скорчиться в седле, не шевелиться, тогда хоть что-то останется сухим. Какой тяжелый перевал…
– Палатки-то в темноте ставить будете, – оборачивается проводник. С козырька его клетчатой кепки течет.
Тонкая дождевая струйка вкрадчиво пробирается в сапог. «Мы просто попали в тучу… Где-то солнце: туман не серый – серебристый, серебряный… Зверь с серебряной шкурой, который живет в зарослях, а ночью выходит на охоту, и охотники бледнеют, услышав его имя… Этот, пожалуй, побледнеет…» На краткий миг Ника одолевает дремота, и во сне он пытается рассмотреть зверя в зарослях. Зверь где-то очень близко; он ждет, подкарауливает, сливается с ветвями. Мерцает серебристой шерстью.
Туман рвется на отдельные клочья, и Ник видит долину. Узкая полоса кедрача вдоль реки, небольшая поляна – и только; остальное заросло карликовой ивой в рост человека, корявым кустарником с узкими серебристыми листьями. Вскоре тропа становится похожа на тоннель. Лошади спотыкаются об узловатые корни, выбитые копытами из земли. Крепкая ветка цепляется за стремя, выворачивает ногу, и на мгновение Нику кажется, что чьи-то когти пытаются выдернуть его из седла.
Тучи ушли. Луна такая яркая, что при ее свете можно писать. Костер, обжигающий суп, сухая одежда, – жизнь налаживается. Кто-то пускает по кругу фляжку. Водка развязывает языки. Ник клюет носом. Глаза закрываются сами собой; пахнет дымом и мокрой шерстью. Голоса вокруг – как неясный гул ветра в кустарнике. Нетвердый дискант мальчишки-конюха ведет мелодию:
– …все время пропадают, в прошлом году майминцы троих так и не нашли…
– Не ссы, я еще ни одного коня не потерял, – это проводник, Чап. Ник чуть поворачивается, ловя другую нить:
– …оказалось, у бедняги была шиза в длительной ремиссии, она в поход даже таблеток не взяла, а тут… пришлось спускать, еле до базы добрались. Да как раз отсюда, да… – это повар.
– …такие заросли, прямо лабиринт… даже не по себе как-то…
– …а кони…
– Пасутся где-то. Не кипиши, медведь не скушает, завтра соберем.
Ник напрягает слух, но не различает ни ставшего привычным за поход звона колокольчика, ни хруста травы на зубах. А рожа у Чапа совершенно уголовная, думает он. Ива под луной как серебряный мех. Сверху видны проходы – будто кто-то большой с треском ломился сквозь кусты. Наверное, кони.
Каждый ивовый лист покрыт коротким серым пушком. Далась тебе эта ива, вяло раздражается Ник и задремывает.
Зверь с серебряной шкурой никогда не показывается. Все о нем знают, но никто не говорит. Краснолицые охотники боятся его в полнолуние, бросают в кусты кровавые куски мяса. Иногда кто-то начинает грустить и задумываться. Таких выводят в лунную ночь к тропе-тоннелю. На рассвете узкие листья покрывает серебристо-розовая роса и прячет все следы…
Спать расходятся рано. Чап шумно раскладывает пенку и спальник прямо у костра, на покрытом золой истоптанном пятачке.
– Да я забаиваюсь здесь по ночам ходить, – отвечает он на вопросительные взгляды туристов. Те с готовностью хихикают.
Ива начинается в нескольких метрах от костра. Она почти светится под луной. Ветра нет, а ветки шевелятся. Из черных провалов там, где кусты изломаны лошадьми, едва уловимо веет тухлятиной. Хочется нырнуть в одну из этих дыр и посмотреть, что будет.
Между Ником и зарослями – чернильные пятна теней и широкая спина спящего проводника, освещенная гаснущими углями. Ник пытается перешагнуть через него и, конечно, спотыкается. Чап тяжело ворочается. В лунном свете видно, что он спит прямо в кепке.
Ник выходит из-под кедров на поляну, залитую зеленым лунным светом. Ива стоит перед ним стеной, шевелит листьями. Ждет. Тропа кажется гибкой трубой, полной жидкой черной пустоты. От нее тянет болезненным теплом.
– Ну, чего встал? Иди, иди… – хриплый тенор Чапа за спиной. Ник оглядывается. Тень от кепки полностью скрывает глаза проводника.
– Что делать-то? Надо, так иди, – Чап бросает окурок. Коротко шипит гаснущий огонек.
Качнувшись, Ник шагает на тропу.
На рассвете листья ивы покрывает серебристо-розовая роса.
– …вроде нормальный был, только тихий…
– Может, еще оклемается.
– Да что ж он орет все время, давно уже охрип… Доспать уже не выйдет, да?
– Руки все в шерсти какой-то, глянь…
– Вроде коня его, серая… длинная только какая-то.
– …кляп?
– Взбесился, что ли?
– Да тут сам рехнешься от этих воплей.
– …и, главное, здесь же, на этой же стоянке…
– Может, еще…
– Нет, придется спускать.
– А так и не понять было, что псих…
Снова накрапывает, низкие облака стекают по склонам. Кони сбились в кучу под кедрами; Чап мимолетно пробегает по ним взглядом, пересчитывая.
Остиль (наблюдатель Алексей Провоторов)
– Ну, где ты…
Ночь мешала, будто нарочно. Колотила ставнем на ветру в брошенной деревне, шуршала рогозом вдоль торфяников, скрипела горелым сухостоем. Гудели на болотах жабы. Где-то вблизи орала, не замолкая с заката, рябая птица-дергач, и Остиль придерживал шляпу, чтоб часом не унесла.
За бесконечными лентами облаков вращала мутным глазом беспокойная ущербная луна.
Остиль покосился на неё. На луне, судя по сполохам сквозь сизую пелену, была гроза. Размытое голубое гало помигивало в такт небесным вспышкам.
– Ну, где ж ты есть, скотина, – повторил Остиль. Ему надоело молчать.
Шёпот утонул в ветру, утонул в туманах, затерялся в шорохе рогоза. Где-то мерзко, как пёс костью, хрустело дерево.
Попробуй услышь здесь эту заразу. Олаф всадил ей в хвост стрелу с колокольчиком, так теперь Тварь можно было попробовать отловить на слух.
Жаль, у Олафа не было ружья, а нынешнюю Тварь из лука уложить не выходило. Олафа нашли утром, головой в чёрной торфяной воде, с располосованной спиной и выеденной шеей.
Остиль сжимал оружие, поглядывая на длинный, слабо бликующий кромкой штык. На штыке фосфором было написано слово, которое лучше и не читать, не то что произносить. Оно же значилось на ружейном пыже.
