Но, в конце концов, какая разница, если с темнотой вернется мама, и все снова будет хорошо?
Хотя бы до утра.
Сколько Джонни себя помнил, он никогда не мог заметить момента, когда мама приходила. Просто становилось темно, и она появлялась, шептала «Джонни, мой маленький, маленький Джонни», тянула к нему руки, и Джонни плакал, слыша свое имя, и звал ее, и полз к ней. Только никогда не мог дотянуться.
И ни разу, сколько бы ни было таких ночей, он не видел ее лица.
Этой ночью мама не пришла.
Незадолго до рассвета в куче неподалеку – там, куда сверху скидывали мусор, отходы, а иногда и тела – он услышал то ли шорох, то ли поскребывание чего-то острого о камни.
– Мама?
Голос прозвучал хрипло, испуганно. Мама никогда не приходила извне. Она всегда была с ним. Внутри него.
«Джонни».
Голос. Это был ее голос. Джонни сорвался с места, подскочил к куче и начал рыть – голыми руками, отбрасывая полусгнившие рыбьи головы, банки, кости, тряпье. Пальцы разболелись, из-под ногтей сочилась кровь. Джонни дрожал всем телом, но продолжал раскидывать отходы, скапливавшиеся тут годами.
Из-под мусора показалось что-то тонкое и очень бледное, словно бы овитое пульсирующей паутиной, черной и маслянистой на ощупь. Джонни вскрикнул и отскочил. Споткнулся, рухнул на тощий свой зад и замер.
Из-под завала торчала детская рука.
«Джонни, ну, что же ты».
Он не мог заставить себя шевельнуться, но и отвести взгляд тоже не мог.
«Иди ко мне, Джонни».
Рука дернулась и стала шарить вокруг.
Джонни закричал. То, что выползло на камни, не могло быть его мамой. Оно и человеком-то быть не могло – не походило ни на одного из тех, что спускались под мост или тех, кто ходил по мосту. Даже на тех, кого сбрасывали вниз на кучу или изредка приносила река, оно не походило.
Но… ведь только мама и он сам знали, как его зовут.
Так?
Худое, слишком худое тело – словно рыбий скелет, с которого съели почти все мясо. Скелет, обтянутый бледно-синюшной шкурой, а поверх – что-то черное, пульсирующее, вьющееся по детским рукам и ногам, заползающее под длинные спутанные девичьи волосы и выше – по горлу к…
К лицу.
Если бы у нее было лицо.
На месте, где у людей обычно располагаются глаза, рот, нос, кости черепа – что угодно! – не было ничего. Только темнота – клубящийся, подрагивающий, постоянно меняющий форму сгусток тьмы. И голос, раздающийся у Джонни в голове.
«Что же ты, мой мальчик? Джонни, маленький мой, что же ты?»
Джонни зачарованно смотрел на стоящую перед ним фигурку.
Джонни еле дышал.
Джонни не мог поверить.
Это лицо – то есть, его отсутствие, тьма вместо него – именно так и выглядела мама. Когда приходила к нему. Когда звала его. Звала – этим самым голосом. Джонни медленно встал.
– Мама?
В ответ лишь молча протянулась рука – костлявая, страшно худая, обвитая черными нитями. Но Джонни даже не взглянул на нее. Он смотрел во тьму и видел лицо своей матери. Сделал шаг, другой. Наконец, не выдержал, обнял хрупкое тело и прижался к нему, закрыв глаза.
– …мама-мама-мама-так-холодно-мама-почему-так-холодно-мама-почему…
Джонни уже не видел, как из-под кожи существа начали выползать новые черные нити и медленно, одна за другой, впиваться в его собственное тело.
Через несколько минут все было кончено.
Джонни стоял с закрытыми глазами, держа в объятиях маленький бледный труп, не замечая, что с того исчезла черная сеть. Стоял и слушал раздававшийся в голове шепот: о том, что он теперь не один, что не придется голодать – никогда больше, – и никогда больше ему не будет так холодно, потому что они вместе, вместе…
Ночью мальчик Джонни вновь лежал под мостом, забившись в самый темный угол. Рядом белели дочиста обглоданные кости. Джонни свернулся в полудреме и тихо, сыто урчал. Мама снова была с ним. Внутри него.
Теперь уже навсегда.
Кажется, что-то не так (наблюдатель Аглая Вещикова)
В общем, я знаю, что не так. Примерно все. Все, к чему я прикасаюсь, ускользает, превращается в пиксели и распадается на глазах.
Началось все с одной маленькой точки грязно-черного цвета. Она жила и ждала на периферии взгляда. Она была совершенно обычной, скучной и распространенной проблемой, которую даже не озвучивают. До тех пор, пока не пропала. И этого я тогда не заметил, потому что начали пропадать вещи. Подумаешь, носок, он мне никогда не нравился. Подумаешь, чеснокодавилка, меня по-настоящему раздражало мыть все эти ее отверстия. Но пропуск. Но фотография кота. Тебе не предоставят никакого выбора. Теперь-то я это понимаю.
Я встретил ее однажды, задумавшись и остановившись посреди комнаты. Она прошмыгнула по коридору. Маленький черный зверек, размером с небольшую собаку. Небольшая собака – это все-таки довольно крупное животное для человека, у которого нет в доме никаких животных с тех самых пор. Где, кстати, моя фотография кота?
Мне уже чудятся всякие неведомые зверушки, надо же! Я с любопытством разглядывал себя, пытался увидеть, понять, что со мной не так, а надо было всего лишь обратить внимание на эту пробегающую мимо тварь.
Люди и вещи продолжали исчезать из моей жизни в произвольном порядке. Как будто я разрушаю четко выстроенный посудный мир своим слоновьим прикосновением. Постепенно сломалась вся техника, потерялись друзья, тихо не стало работы, и, не то чтобы я был особо близок с сестрой, но вот и она перестала отвечать звонки. И это ощущение распада на ровные кубики захватило меня в какой-то поток, и тогда я наконец увидел это.
Трехмерная восьмибитная тварь сидит посреди пустого стола, как будто (если бы могла) выпучив на меня свои пиксельные глаза, протягивая ко мне свои пиксельные щупальца.
На ней невозможно сфокусировать взгляд, как, впрочем, и на моей собственной руке. Мне показалось, что пальцы стали распадаться на ровные кусочки, и вот моя черепная коробка с треском ломается, отделяется ровный кусочек, делится на двадцать четыре кубика, каждый из которых делится еще на двадцать четыре, и…
Оно ненастоящее! Ненастоящая вещь, ненастоящая мысль. Но я настоящий! И я могу думать настоящими мыслями. Что делать с чудищем, которое расщепляет материю, с легкостью помахивая расщепляющимся в ноль хвостом? Выбросить в вакуум?
Я сижу один посреди комнаты, из угла рта капает слюна. Я притворился мертвым. Я очень хорошо притворился мертвым, и для этого зверька я больше не интересная игрушка. В комнате очень пусто. В очень большой комнате очень-очень пусто.
