ПРАВО ВЕЛИКОЕ И УЖАСНОЕ
В ноябре 1840 года после путешествия по югу Франции и на Корсику Гюстав возвращается домой уже совсем другим человеком. Элали шлет ему страстные письма. Он «зажег в ней пылающий костер», она «целует его везде»
[47]. Она объявляет ему о своем близком отъезде в Америку. Женщина надеется встретиться с ним по возвращении. Гюстава нисколько не трогают ее признания, словно четыре дня, проведенные в ее объятиях, надолго лишили его иллюзий относительно зова плоти, однако вполне реального и конкретного. «…Женщина, — пишет он Эрнесту Шевалье, — весьма примитивное существо. Мужчина слишком идеализирует ее и возводит на пьедестал. Преклонение перед статуей побуждает к самоудовлетворению. Реальность кажется нам отвратительной»
[48].
Цинизм пресытившегося самца, воротящего нос от плоти, которой он только что утолял свой голод, по правде говоря, производит довольно неприятное впечатление. Возвращение в Руан не приносит ему радости. Он уже мечтает о Востоке. «Я ненавижу Европу, а Францию, мою замечательную родину, я с большой охотой послал бы ко всем чертям. Теперь, когда я распахнул дверь в просторы полей, — пишет он Эрнесту Шевалье, — …мне остается лишь томиться желаниями, которые не могут осуществиться, и постоянно зевать от жутчайшей скуки»
[49]. Гюстав даже перестает писать. Его гложет тоска, как предвестник будущей депрессии.
А пока жизнь идет своим чередом. И надо принимать какое-то решение относительно будущего. Гюстав не испытывает тяги к наукам и медицине. Впрочем, ими уже увлекается его брат Ашиль. Ему остается только юриспруденция, которая наилучшим образом отвечает отцовским чаяниям. И все же перспектива провести в Париже ближайшие четыре года — в Руане нет юридического факультета — не вызывает у Гюстава ничего, кроме жалобных вздохов и насмешливых ухмылок. Эрнест Шевалье уже давно учится на юриста и скоро получит диплом магистра. У Гюстава нет желания пойти по его стопам.
Прошло уже больше года после сдачи экзамена на бакалавра, когда Гюстав в ноябре 1841 года отправляется, наконец, в Париж, чтобы записаться в университет на факультет права. Чем же он был занят все эти долгие месяцы? Да ничем. После памятного путешествия на Корсику им овладевает лень. Он попросту бьет баклуши. Возникает вопрос: решила ли семья предоставить ему «академический отпуск», чтобы он пришел в себя после тяжких усилий, потраченных на подготовку к экзамену? Заметили ли родители, что у Гюстава был если не недостаток, то нежелание подчиняться законам и правилам социальной жизни? Очевидно, стремление «пролежать как медведь в берлоге» и бездельничать в эти годы стало отличительной чертой характера молодого человека. Возможно, он позволяет себе роскошь переболеть «болезнью века», столь дорогой сердцу романтика. Благосостояние семьи вполне этому способствовало. Гюставу, как младшему в семье, было позволено делать глупости. Возможно, он еще найдет себя в творчестве, поскольку обладает даром сочинительства.
Гюстав теряет юношескую стройность. Можно сказать больше: он толстеет на глазах. За этот год, пока он предается безделью и лени, он заметно прибавляет в весе. К двадцати годам из молодого бога галлов он постепенно превращается в толстощекого увальня, большого любителя плотно и вкусно поесть. В Париже он встречается с Эрнестом Шевалье, который уже приступил к занятиям на факультете права. Гюстав пребывает в самом мрачном расположении духа. Начать с того, что он с презрением относится к правосудию, которое «ему всегда казалось буффонадой»
[50]. И вот теперь он будет вынужден учить это пресловутое право… Решительно, ему не хочется ничего. Или же, скорее всего, он желает только одного: писать. Он делится своими переживаниями со своим бывшим учителем Гурго-Дюгазоном, в то время преподавателем в Версале. Учитель понимает, из какого теста сделан его бывший ученик, — это человек, одержимый одной навязчивой идеей, который скорее выберет смерть, чем откажется от своего призвания. Ближайшее будущее покажет, насколько он был прав.
Гюстав гнет свою линию, но, как послушный и уважающий родителей сын, он не вступает в конфликт с любящей и все понимающей семьей. Он решает сказаться больным и выбирает для себя модную в те времена и вполне достойную для молодого буржуа и совсем не заразную болезнь — невроз. И приступает к осуществлению своего плана не сразу, а постепенно.
Первые месяцы обучения на факультете права проходят довольно спокойно. В начале 1842 года он недолго живет в Париже, а затем возвращается в Руан и остается там до лета. Он накупил книг по юриспруденции. Едва раскрыв учебник, он тут же с отвращением закрывает его. Гюстав не может разобраться в юридической тарабарщине. Правоведение начинает над ним свою разрушительную работу.
Первый год обучения на факультете права Гюстав проводит в стенах родного дома в Руане. Почему? Может, его семья не хотела, чтобы он уехал в большой город со всеми его соблазнами? Возможно, родные посчитали, что надо не спускать с него глаз? Очевидно одно: отец Гюстава был озабочен тем, что его сын склонен к меланхолии и не проявляет большого энтузиазма к учебе. Как можно такого молодого человека оставить одного в Париже?.. И вот целый год наш Гюстав, обложившись учебниками по вопросам права, продолжает трудиться над книгой «Ноябрь», самым значительным из всех его юношеских произведений, написанным под впечатлением от сочинений Гёте, Шатобриана, Мюссе
[51], называя ее «сентиментальным и любовным варевом»
[52]. Несмотря на то что работает над книгой с 1840 года, он сообщает своему другу Эрнесту 24 февраля 1842 года: «Я ни на что не способен, я ничего не пишу, ничего не читаю».
Гюставу крупно везет: ему удается вытянуть счастливый билет и избежать трехлетней службы в армии. Ему не пришлось даже откупаться деньгами, что часто практиковалось в то время. И вот он принимается, зевая во весь рот, за подготовку к экзамену, который должен состояться 20 августа. В апреле он на короткое время приезжает в Париж, чтобы снова записаться на факультет права и, возможно, развеять свою тоску посещением нескольких увеселительных заведений. Затем Гюстав возвращается в Руан, где его жизнь превращается в ад: «Юриспруденция меня убивает, изматывает, превращает в дурака. Я не могу ничего с собой поделать. Когда я битых три часа сижу над Кодексом и ничего в нем не понимаю, нет смысла продолжать это занятие, лучше наложить на себя руки (что было бы весьма печально, поскольку я подаю большие надежды)»
[53]. Этими словами он напоминает Сезанна, который испытывал такое же отвращение к изучению права и несколько лет спустя написал следующие строки: «Право, ужасное право, сплетенье слов, отравит мне три года жизни
[54]…»
