Среди нас были разные люди — со своими взглядами, привычками, характерами, но и в чем-то удивительно схожие: и в целеустремленности, и в постоянной какой-то наэлектризованной готовности к бою.
Собрав всех, Канаев еще раз передал приказ командира, и все закипело: кто принялся осматривать автомат, кто-то пошел к старшине за гранатами, другие стали снаряжать запасные магазины.
Ведя тяжелые бои, наши войска теснили противника, все дальше и дальше отбрасывая его на запад. Теперь оборона немцев была не сплошной. Сбитые с днепровских круч, они спешно подтягивали резервы, производили перегруппировку и с отчаянием обреченных бросали их в бой. Теперь они торопились во что бы то ни стало сдержать наш порыв. Поэтому бои по-прежнему носили ожесточенный характер. Вот для выяснения обстановки в стане врага нашему командованию и требовался срочно «язык».
Вышли еще засветло, шли неторопливо, гуськом. Сначала по краю болота, потом пересекли небольшой лесок, мимо огневых позиций противотанковых пушек, обгоняя тяжелогруженые подводы с боеприпасами. Мелкий, но спорый дождь застал нас в лесу. Через полчаса он перестал. Подувший с востока свежий ветерок разогнал тучи, и под самый вечер, когда мы были уже в окопах боевого охранения, ненадолго даже проглянуло кроваво-красное солнце.
Стоим, переговариваемся с солдатами-пехотинцами. Но стрелки, к сожалению, нам никакой ценной информации о поведении противника не дали. Дышинский, не теряя времени, неторопливо изучал в бинокль вражеские позиции, перенося свой взгляд с одного объекта на другой, замечая и четко фиксируя ориентиры, по которым будет двигаться группа ночью по территории противника. Его внимание привлекла заросшая кустами балка с боковым ответвлением, которое тянулось в северо-западном направлении, и он все чаще и чаще задерживал на ней свой взгляд.
Темнота наступила по-осеннему быстро. Стрельба с обеих сторон велась вяло. Только по горизонту почти беспрерывно то там, то здесь желтыми факелами взлетали ракеты.
— Пора, — шепотом командует Дышинский.
Начинаем выдвигаться. Идем медленно, пригнувшись. После недавнего дождя бурьян стал мягким, не трещал, скрадывал наше движение. Ночь поглотила всех шестерых, готовых в любое мгновение «взорваться» и, как стальная пружина, ударить молниеносно и неотвратимо или надолго затаиться, превратившись в слух и зрение.
Спускаемся в широкую балку и ждем. Тихо. Ни звука. Только отдельные очереди трассирующих пуль рвут над головой темень, да горят люстрами на парашютиках осветительные ракеты. Снова начинаем движение. Скоро попадаем в боковое ответвление балки и не идем, а осторожно крадемся вдоль склона. Неожиданно над головой повисает ракета, слева к ней потянулась другая.
— Через каждые три минуты бросает, — ворчит Сидоркин.
— Это хорошо, — в тон ему отвечает Серов, — значит, все идет нормально. Настороженное ухо различает негромкий разговор немцев, сидящих сверху.
— Ясно, высвечивают балку, — шепчет Дышинский, — здесь они настороже. Да они нас и не интересуют. Нам нужен «язык» из-под Лиховки. Любой ценой. И только оттуда. Таков приказ.
Пока немцы переговариваются, мы продвигаемся. Натыкаемся на промоину. Подумав, Дышинский решает идти по ней. Идти трудно и неудобно, зато скрытность обеспечена. Вскоре оказываемся за передним краем. Присели. Вслушиваемся. Впереди, в темноте, живет тишина. Только ракеты по-прежнему врываются в темень, но уже позади нас. Двинулись дальше. Вышли на поле. Идем пригнувшись. К сапогам прилипает грязь. Идти неудобно. Только сбросишь с ноги ошметок, как начинает расти следующий. Идем медленно, осторожно, вглядываясь и вслушиваясь в ночь, ощетинившись автоматами. Перед нами, на удалении десяти — пятнадцати метро в, движется основ ной дозор под началом Серова, остальные — в ядре.
Идем, придерживаясь взятого направления по компасу. Темно, жутковато. Над головой все отчетливей проступает алмазная россыпь звезд. Идем вдоль пологого склона, в двух-трех местах пересекаем балки. Когда спустились в следующую балку, углубясь в расположение противника километров на пять, Дышинский решил, что мы находимся в районе Лиховки, где нам и надлежало брать «языка».
Чувствуем, сверху по балке тянет вкусным, домашним. Приятно защекотало в носу. «А не мешало бы и перекусить, — поводя носом, делился Канаев. — По-видимому, где-то поблизости немецкая кухня». Как ни старался Сидоркин отогнать от себя эту мысль, она настойчиво его преследовала. Да и как не появиться таким мыслям, коль все, что было с собой из съестного, давно съедено.
Лежим, кажется, вечность. Сырость от мокрой травы проникла сквозь брюки и леденит бедра, колени. Ждем. По всему телу пробегает дрожь, оно одеревенело и почти потеряло чувствительность. Холодно и Дышинскому. Но он знает, что командиру нельзя расслабляться. Сейчас важно волю, выдержку группы, уверенность в успехе операции сохранить до конца. И это во многом зависит от командира. Смалодушничал — успеха не жди.
«А ведь где-то здесь под пологом темноты идет напряженная работа, — размышлял комвзвода, — противник подтягивает резервы, уплотняет боевые порядки». Думал и Сидоркин. Он ставил себя на место командира: «А смог бы я вести группу? А куда вести? Сколько надо пройти? Где остановиться и ждать?»
Это только со стороны просто: пошел Дышинский с группой и привел «языка». За успехом стоит глубокое знание поведения врага, интуиция, выдержка, анализ складывающейся обстановки. А пока командир, как и все, тоже нервничает, часто облизывает сухие губы, — несмотря на холод, очень хотелось пить!
Взводный думал, как лучше выполнить задание, добыть ценные данные, вскрыть коварные замыслы фашистов. Он сейчас жил одним этим желанием. Все его мысли и чувства были нацелены только на захват «языка». Он по-прежнему вслушивался в настороженную тишину ночи. Мучительная мысль — куда вести, где будет успех, — не давала ему покоя.
А запахи съестного беспокоят. «Опять эта чертова кухня», — в сердцах подумал Дышинский. На кухни нам везло. И он припомнил. Неделю назад, наступая с пехотой, вошли в небольшое село. Было раннее утро. Стрелковая цепь ушла вперед, а мы по приказу комбата отклонились к ручью и продвигались вдоль околицы. И вот здесь, при выходе из села, под развесистой вербой обнаружили немецкую кухню. И тоже по запаху. Подошли. Осмотрелись. Вокруг — следы поспешного бегства фрицев. Канаев — тут как тут. Открывает крышку котла, нюхает. Подходим и поочередно нюхаем мы. Аппетитно пахнет гороховым супом. Порывшись в ящике, Юра извлекает черпак, котелки, потом с шутками и прибаутками натягивает на голову поварской колпак не первой белизны и, обращаясь к нам, предлагает:
— Подходи, ребята! Завтрак готов!
А «ребята» ходят вокруг и не изъявляют никакого желания, боятся — где гарантия того, что пища не отравлена? Коль никто не подходит, Канаев принялся основательно изучать пищеблок в целом. Вскоре он, как кудесник, из-под котла извлек большой противень с жареным мясом. От обилия съестного, от щекочущих ноздри запахов у нас уже текут слюнки. А Юра по-прежнему нас подзадоривает. Дает понюхать. Но к мясу никто не притрагивается. Дышинский тоже мнется, не решается, и все молча следуют его примеру.
