Противопоставлять здесь исторической оценке большевизма и его противников, какая дана экспертизой, другую оценку значило бы выходить далеко за рамки процесса и без крайней надобности утруждать внимание суда. В своих книгах, отчасти и тех, на которые ссылается эксперт, автор этих строк не раз развивал свой взгляд на ход развития России, русской революции и большевизма. Здесь приходится ограничиться немногими краткими замечаниями по поводу тех пунктов заключения экспертизы, которые имеют непосредственное отношение к вопросам, поставленным судом.
Необходимо прежде всего подчеркнуть, что Керенский не был социалистом-революционером в собственном смысле слова, т. е. не принадлежал к той партии, которая, хотя и в антагонизме с большевиками, вела, однако, в течение многих лет революционную работу как нелегальная партия, подвергшаяся тяжким преследованиям. Керенский был легальным адвокатом, затем депутатом царских дум, возглавлявшим полулиберальную, полународническую фракцию. К социалистам-революционерам он примкнул лишь после Февральской революции, когда эта партия стала не только легальной, но и правящей. Только полная чуждость Керенского революционному прошлому и революционной психологии позволила ему, под внушением царских генералов и агентов контрразведки, усвоить и провозгласить от своего имени нелепое и чудовищное обвинение против большевиков. Ни один из действительных вождей партии социалистов-революционеров, прошедших, рядом с большевиками, через царские тюрьмы, ссылки, эмиграцию, не мог бы решиться выдвинуть подобное обвинение.
Чтобы дать представление о моей отрицательной оценке Керенского, экспертиза приводит из моей «Автобиографии» слова «Керенский вел свою преемственность от Гапона и Хрусталева» и прибавляет, что эта фраза отличается чрезвычайной остротой, ввиду «в высшей степени сомнительной моральной ценности» обоих названных лиц. На самом деле цитируемое место моей «Автобиографии», как видно из контекста, совершенно не занимается моральной оценкой, а имеет в виду исключительно историческую функцию Гапона, Хрусталева и Керенского: все трое были случайными фигурами и заняли большое место в событиях, будучи подхваченными первыми волнами революции. Искать в моих словах намека на позднейший моральный упадок Гапона и Хрусталева, остающийся уже по существу за пределами политики и истории, было бы совершенно неосновательно.
Не только односторонним, но и совершенно неправильным представляется все то, что экспертиза говорит об отношении Керенского к репрессиям, в особенности к смертной казни, и о степени той опасности, которой подверглись большевики в июле 1917 года, когда правительство Керенского официально выдвинуло против них — во время войны! — обвинение в службе германскому правительству в качестве немецких шпионов.
Чтобы дать представление об отрицательном отношении Керенского к смертной казни, экспертиза приводит ряд общегуманитарных фраз Керенского, относящихся к первому периоду революции или к периоду воспоминаний. С известным удивлением приходится ответить, что в этой тщательной работе имеется почти необъяснимый пробел: экспертиза проходит мимо того факта, что именно Керенский восстановил смертную казнь на фронте, после того как он навязал армии безнадежное июльское наступление и вызвал отпор солдат. И расстрелы по постановлению полевых судов, и обстрел из пулеметов частей, отказывавшихся выполнять приказы, применялись при правительстве Керенского не только с его ведома, но на основании им подписанных декретов и им одобренных военных приказов.
На государственном совещании в Москве 16 августа Керенский как министр-председатель в программной речи заявил, что отныне он будет расправляться с противниками существующего режима «железом и кровью». Что это не было голой фразой — подобно фразам гуманитарного характера — показывает тот факт, что он согласился с требованием Корнилова относительно введения смертной казни в тылу. Заседание правительства 27 августа должно было провести соответственный декрет. Опасаясь в связи с этим волнений в Петрограде, Керенский заранее вызвал с фронта 3-й конный корпус, причем Савинков, ближайший помощник Керенского, действовавший по его прямому поручению, требовал от Корнилова, чтобы расправа на этот раз была беспощадной, на что Корнилов ответил со своей стороны, что он другой расправы и не понимает. Все эти факты засвидетельствованы с полной точностью в протоколах ставки, в показаниях Корнилова, Савинкова, самого Керенского и в других документах, несомненно известных экспертизе. Правда, восстание Корнилова против Керенского, последовавшее как раз в день 27 августа, нарушило только что названный план, радикально изменив соотношение сил в пользу большевиков. Однако вызов с фронта казачьего корпуса под командой монархического генерала Краснова для обеспечения проведения смертной казни в тылу, после того как смертная казнь была уже введена на фронте, — все эти факты имеют, на наш взгляд, гораздо больше весу, чем те или другие патетические фразы. Не надо забывать к тому же, что соглашение Керенского с Корниловым и введение смертной казни в тылу происходило под аккомпанемент поистине ураганной агитации, представлявшей большевиков как изменников и предателей и доводившей ненависть к ним, особенно со стороны офицерства, до высшего напряжения. Считать, что при этих условиях жизни большевистским вождям не грозила опасность, значит подставлять более или менее интересные продукты красноречия на место реальной действительности.
Экспертиза ссылается на то, что при Керенском не было вынесено ни одного смертного приговора, даже по отношению к «худшим представителям ненавистного царизма». Помимо фактической ошибки: экспертиза забывает, как мы уже знаем, о казнях на фронте, — эта фраза заключает в себе явное нарушение политической перспективы. Нельзя упускать из виду, что Керенский стал министром Временного правительства, в котором преобладали представители национал-либеральной оппозиции, всем своим прошлым связанные с монархией. Не только Родзянко, председатель комитета Государственной Думы, но и князь Львов, председатель Временного правительства, Милюков, министр иностранных дел, Гучков, военный министр, и др. стремились во что бы то ни стало сохранить монархию. Самые преступные слуги царизма были им неизмеримо ближе большевиков. Керенский не задумывался ни на минуту стать членом этого правительства, ибо по всему его прошлому он ближе принадлежал к этим кругам, чем к кругам революционеров. Смертная казнь против царского министра вызвала бы в правящей среде чрезвычайное волнение; наоборот, расстрел солдата, рабочего и даже более или менее известного революционера не подавал в этой среде никакого повода для гуманитарных эмоций. К этому надо еще прибавить чрезвычайное сближение Керенского со Ставкой, которая вся состояла из ближайших сотрудников царя. У всего правящего слоя, демократическим рупором которого являлся Керенский, было два резко различных критерия: один — для своего круга, другой — для «демагогов», проповедников «анархии», и пр.
В доказательство того, что правительство охраняло жизнь большевистских вождей, экспертиза ссылается на мое собственное свидетельство: в дни наступления Корнилова на столицу военная охрана тюрьмы, в которой я находился вместе со многими другими большевиками, была сметена, причем новая охрана оказалась очень дружественной к большевикам. Здесь экспертиза впадает в явное недоразумение. В те критические дни власть в Петрограде сосредоточилась в руках советского Комитета обороны, в котором большевики, благодаря своей связи с гарнизоном и влиянию на рабочих, играли очень большую, в некоторых вопросах решающую роль. Смена тюремной охраны была не делом Керенского, а делом левых советских элементов, враждебных Керенскому. Самая необходимость этой смены показывает, какой опасности подвергались большевики.
