Никаких фотографий у меня, к сожалению, сейчас нет. Все это осталось в Москве. Если удастся получить, немедленно вышлю вам. Много фотографий имеется у Росмера
[203] в Париже. У меня был большой круг кинематографических лент, запрещенных сталинской цензурой. Все это относилось к различным эпизодам гражданской войны, связанным со мною. По-видимому, этот круг пропал при пересылке за границу.
Ваше предложение — сняться для говорящей американской фильмы из эпохи русской революции — сильно смущает меня. Я отказал Патэ
[204] даже в простом снимке.
Разумеется, революционный фильм — другое дело. Но все же я не мог бы читать красную присягу перед аппаратом, а не перед красноармейцами. Я охотно сделаю для популяризации вашего фильма все, что смогу: в виде письма к вам, в виде статей или отзывов, в виде интервью и проч. Но фигурировать перед киноаппаратом — нет, увольте, дорогой друг.
Крепко жму вашу руку и желаю всего хорошего.
Ваш Л. Тр.
Константинополь, 13 июня 1929 г.
Письмо руководству Ленинбунда
Ленинбунду
Дорогие товарищи. В дополнение к последнему письму хочу указать еще на одно обстоятельство, требующее скорейшего свидания. Вопрос об издании международного журнала оппозиции согласован уже с несколькими национальными секциями оппозиции. Совершенно очевидно, что такая крупная организация, как Ленинбунд, не может остаться от этого дела в стороне. Откладывать же дольше выпуск международного журнала совершенно невозможно. Вот почему желателен приезд представителей Ленинбунда с достаточными полномочиями для принятия участия в решении вопроса.
С коммунистическим приветом.
15 июня 1929 г.
Письмо Г. Франкфуртеру
[205]Многоуважаемый господин д-р Франкфуртер!
Я переслал Вам копию письма г. Шумана
[206], которое окончательно разоблачает в моих глазах этого господина. В своем последнем письме ему я заявил, что не могу позволить себе заподозривать чистоту его намерений. Разумеется, эта фраза могла иметь лишь условный характер, так как факты и действия красноречивее психологических гипотез. Я хотел просто дать г. Шуману возможность самому исправить свой недобросовестный образ действий и потому не торопился с уничтожающей моральной квалификацией. Но сейчас я ее должен сделать.
Г[осподин] Шуман заявляет, что разрыв договора нанес бы ему моральный ущерб. Он цинично игнорирует тот моральный ущерб, который причинило бы мне выполнение договора, заключенного не по моему, а по его настоянию, причем Шуман сознательно скрыл от меня свежую книгу Керенского, задрапировав ее своей старой книжкой о Либкнехте и другими изданиями.
Если до его письма я мог — при крайней снисходительности — допускать еще, что он скрыл от меня изданную им гнусно-клеветническую книгу Керенского из соображений «такта» (т. е. того, что он называет тактом), то после его последнего письма не может оставаться и тени сомнения насчет моральных приемов этого издателя.
Он заявляет готовность печатно дезавуировать клевету Керенского, если (!) я дам ему рукопись своей книги. Другими словами, он готов поддержать клевету против Ленина и меня или дезавуировать эту клевету в зависимости от того, может ли он рассчитывать на барыш или нет. Если он считает, что в утверждениях Керенского может быть доля правды, как он может дезавуировать его? Если же он сам признает изданную им книгу Керенского клеветнической, то как же он смеет превращать теперь эту клевету в орудие шантажа против меня? И какую моральную цену может иметь его дезавуированье, как бы заранее оплаченное? Оно будет слишком похоже на корыстное лжесвидетельство.
Мне кажется, надо расчленить два вопроса: а) вопрос о клевете, б) вопрос о договоре. Я считаю во всех отношениях более правильным возбудить против Шумана обвинение в клевете. На этом процессе мы будем в самом выгодном положении: непосвященному человеку трудно себе даже представить, насколько вздорны и смехотворны те данные, на которые опирается «обвинение» Керенского. В ближайшие дни я пришлю вам по этому вопросу более или менее полную справку. Сейчас достаточно сказать, что обвинение против меня лично выдвинуто было следователем Александровым в июле 1917 года, при правительстве Керенского, на том единственном основании, что я приехал вместе с Лениным в немецком пломбированном вагоне. Между тем всему миру, кроме следователя Александрова, было известно, что я приехал из Америки через Скандинавию на месяц позже Ленина, так как был задержан в пути англичанами в концентрационном лагере. Других доводов против меня вообще не было. Обвинение против Ленина, как я покажу, построено на столь же солидных основаниях.
Именно в Германии такой процесс мог бы дать должные результаты, так как здесь под руками были бы необходимые немецкие свидетели. Так как дело идет о политической чести Ленина, то мы имели бы необходимых свидетелей также и со стороны Советской Республики.
Я вас очень прошу обдумать вопрос под этим политическим углом зрения, который перекрывает полностью вопрос о договоре с издателем. Некоторым затруднением является то, что я, не имея визы, не смог бы приехать на процесс. Думаю, что процесс мог бы с успехом быть проведен и без моего прямого участия. Я дал бы письменные объяснения.
Если решиться на такого рода шаг, то в отношении Шумана можно, пожалуй, ограничиться одной лишь формальной заявкой о расторжении договора, чтобы не терять срока. Жду Вашего заключения.
С совершенным уважением
Л. Троцкий
Конс[тантино]поль, 18 июня 1929 г.
