Первоначально постановлено было подвергнуть аресту: Ленина, Зиновьева, Коллонтай, Ганецкого, Козловского, Семашко, Сахарова, Раскольникова, Рошаля, Гельфанда (Парвуса) и Суменсон. 23 июля по этому же обвинению были арестованы Троцкий и Луначарский.
Судебный следователь Александров предъявил мне то же обвинение, что и вышеименованным членам партии, включив мое дело в общее следствие. Ленин скрывался от преследований Керенского с 6 июля до Октябрьского переворота, т. е. в течение почти четырех месяцев. Я оставался в тюрьме с 23 июля по 4 сентября, когда, в момент наступления Корнилова на Петербург, я был выпущен под залог, внесенный профессиональными союзами. Обвинение с меня не было снято, как и с других большевиков.
В своих мемуарах, изданных Рейснером
[472], Керенский целиком поддерживает приведенное выше обвинение в отношении всех большевистских вождей. Утверждение противной стороны, будто я лично Керенским не назван, ложно. На самом деле на странице 309 мемуаров Керенский прямо называет мое имя, как обвиняемого по тому же делу о государственной измене. Если это обвинение, инициативу которого Керенский приписывает себе (ст. 308–309), ставилось серьезно, — а могло ли оно ставиться иначе? — то целью его могло быть только физическое уничтожение вождей большевистской партии. Никакого другого приговора, кроме смертной казни, нельзя себе представить в отношении людей, повинных в том, что они во время войны вступили в тайную связь с правительством враждебного государства и на его деньги, по его указаниям и в его интересах вызывали восстания внутри страны.
Октябрьский переворот, низвергший правительство, во главе которого стоял Керенский, был произведен Военно-Революционным комитетом, председателем которого я состоял. Правительство Керенского было арестовано. Сам Керенский бежал на фронт, где ему удалось двинуть против Петрограда несколько кавалерийских частей под командой известного монархиста генерала Краснова. Между казаками Керенского — Краснова и революционными отрядами, отправленными Лениным и мною для обороны подступов к столице, произошло сражение у Пулково, под Петроградом. Жертвы были с обеих сторон. Казаки были отброшены и сложили оружие. Керенский бежал. Радиограммой, написанной в штабе пулковского революционного отряда, я известил через царскосельскую радиостанцию правительства и народы других стран об окончательной ликвидации правительства Керенского.
Таковы основные политические этапы, характеризующие политические взаимоотношения между Керенским и мною. Личных взаимоотношений у нас не существовало, не было даже и формального знакомства.
Если выразить взаимоотношения между мной и Керенским на языке немецкой политики, то придется сказать, что противоположность между нами несравненно больше, чем между Носке и Либкнехтом, ибо Носке и Либкнехт принадлежали все же в прошлом к одной партии, и Носке не обвинял Либкнехта в получении денег и директив от царского штаба. Если судьба Либкнехта не стала судьбой вождей большевизма, то это, во всяком случае, не вина Керенского.
Важнейшие из приведенных выше фактов изложены в основных чертах в мемуарах самого Керенского и могут быть подтверждены бесчисленными документами и свидетельствами. Вряд ли в этом, однако, есть необходимость, ибо факты эти никем никогда не оспаривались.
Второй вопрос суда касается того, в какой мере «при нынешнем состоянии исторических исследований можно доказать наличие в книге Керенского объективной неправды в отношении Ленина и большевизма?»
Если допустить на минуту, что Ленин и большевики находились в связи с немецким штабом и специально с генералом Людендорфом, то останется спросить, каким образом после германской революции, когда все архивы имперской Германии стали открыты политическим партиям, в частности и тем, которые непримиримо враждебны большевизму, с одной стороны, Людендорфу — с другой (социал-демократия), — каким образом данные о соглашении Людендорфа с большевиками не были опубликованы в целях политической борьбы?
[473] Почему, с другой стороны, молчали Людендорф и те офицеры, которые, по версии русского обвинения, знали об этом тайном соглашении? Ясно, что разоблачение такого факта нанесло бы смертельный удар не только вождям русского большевизма, но и германским коммунистам, как ученикам и последователям Ленина.
Если вообще нужны доказательства того, что дело идет о клевете — одной из самых чудовищных, какие знает политическая история человечества, — то самое простое было бы допросить генерала Людендорфа и тех офицеров германского генерального штаба (Шидицкий
[474] и Люберс
[475], если последние вообще существуют), которые, согласно обвинительному акту, были в курсе тайного соглашения.
Что касается исторических исследований, то вряд ли сейчас, в 1931 г., можно найти хотя бы одну серьезную историческую книгу, которая вообще считалась бы с клеветой, опровергнутой всем дальнейшим ходом развития, и в частности достаточно известной историей Брест-Литовских переговоров.
В последней книжке издающегося в Берлине русскими эмигрантами «Архива революции»
[476] напечатана обширная статья бывшего полковника русского генерального штаба Д.Г. Фокке, посвященная Брест-Литовским переговорам
[477]. В этой работе, крайне враждебной по отношению к большевикам, полковник Фокке, принимавший участие в Брестских переговорах, а затем бежавший за границу, говорил между прочим: «Присутствуя решительно на всех заседаниях только что закончившихся переговоров о перемирии и точно зная, что вне этих заседаний Иоффе не вел никаких тайных бесед ни с ген. Гофманом, ни с кем-либо другим из немцев, мы отдавали себе лучший отчет о характере «связи» Смольного с Берлином, о котором в понятном патриотическом рвении кричало в России все, что после переворота оказалось правее большевиков. Нам было ясно, что никакой «связи» в смысле прямого сговора наперед, у Германии с большевиками не было» (Фокке Д. На сцене и за кулисами Брестской трагикомедии // Архив русской революции. Т. ХХ. С. 96).
