Однако она не сказала ему, что в то время, когда в ее животе росло то, что было жизнью, не будучи ею, потому что не знало слов (или как раз поэтому оно в полной мере и было жизнью), ей стало страшно и она испытала соблазн избавиться от этой жизни, но не сделала этого. И не захотела рассказать ему о том, что, когда новая жизнь родилась, она долго-долго смотрела на нее молча. Она всегда думала, что молчание – это плохо. Молчание было пустотой, отсутствием красоты и вечности. Но когда она увидела собственный образ, в точности повторенный в этих глазах, так похожих на ее собственные,
молчание взорвалось
в ее устах.
Она знала, что совершает серьезную, непростительную ошибку. Но в то же время она чувствовала себя за пределами любого стиха, чувствовала себя так, что не могла бы описать это словами, чувствовала, что никогда не сможет отделить себя от этого. Она сама и эта новая жизнь, родившаяся от нее, вместе будут противостоять наказанию, каким бы оно ни было.
– Акелос какое-то время помогала мне прятать ребенка… До сих пор не понимаю, почему она на это пошла… Не из сострадания, в этом я уверена… Временами ее планы имели очень далекие перспективы. Она была той, что Прорицает», ей было хорошо знакомо будущее… Но ее помощь меня не спасла. Группе все стало известно, и они решили изгнать меня: утопили мое имаго в урне с водой, поместив в мешочек с филактерией, которая меня Устранила. Но Жаклин, которая уже стала новой Сагой, наказание показалось слишком легким, и она решила его уточнить. – Тут Ракель смолкла. К горлу подступила тошнота, словно воспоминания превратились в комок гнили. – Она заставила меня убить человека, с которым я делила ложе, простого постороннего… А потом захотела уничтожить и ребенка. Тогда снова вмешалась Акелос, и ее голос оказался решающим, когда определяли судьбу моего ребенка: ему позволили жить. Жаклин пришла в ярость. И постаралась, чтобы жил он в нечеловеческих условиях. А мне она сделала татуировку с филактерией и создала ту Ракель, с которой ты познакомился, – внушающее вожделение тело посторонней, но такой несведущей и трусливой… Она вытравила из меня память и отдала меня сектантам… Моим же адептам.
Рульфо ощутил ее боль, вызванную этим вдруг ожившим воспоминанием.
– Они и продали меня Патрисио. Все эти годы главным наслаждением Саги было все больше и больше унижать меня – и видеть униженной…
Густой красный цвет все еще заливал окна дома, подобно жидким рулонным шторам. На высшей точке этого прилива, с мельтешением бабочек, наводнивших все вокруг, вновь зазвучал хор – мелодичный, далекий:
У – трепетная рябь зеленых волн широких!
[56] Зеленый свет пришел на смену красному.
– Но Сага ненавидела и Акелос – за то, что та мне помогала… И не успокоилась, пока группа не обвинила ее в предательстве, и добилась того, чтобы в ее случае приговор был еще более жестоким, чем в моем: она была приговорена к Окончательному Отторжению – уничтожению не только тела, но и ее бессмертного духа… Поэтому они и ищут ее имаго. Но, клянусь тебе, я спрятала его вовсе не потому, что хотела отдать долг Акелос, я просто знаю, что должна так поступить… Пока что я не понимаю…
Вновь зазвучал хор, прервав ее на полуслове,
О – дивных глаз ее…
и зеленый свет исчез. В темноте заблестела пара глаз.
…лиловые лучи…
Это были глаза Саги. А за ее спиной, выстроившись в ряд, – вновь беззвучные, неподвижные, внезапные – все остальные дамы.
Похоже, праздник завершился.
Теперь они были обнажены и покрыты кровью.
Нет.
Облачены в красные платья. Почти прозрачные ажурные платья, короткие, обтягивающие, насыщенного алого цвета, как окровавленная паутина. Глаза их были белыми, без зрачков. Но белков не было. Были веки – покрашенные белым и закрытые. И неправда, что их зубы выглядели зловеще: две тонкие линии цвета слоновой кости, нарисованные в уголках рта, походили на клыки, но и это тоже был макияж. Двенадцать экстравагантных женщин. Или таковыми они казались.
И вновь – молчание и темнота. Только ветер, раскачивая деревья вокруг, производил звуки, похожие на шелест зарослей тростника, сквозь которые пробирается чье-то тело.
– Есть в тебе нечто такое, что всегда меня удивляло. Этот твой дух, упрямый и в то же время высокомерный, словно взобрался на верхушку одинокого дерева, возвысившись над всеми… Эта воля, которую никто и ничто не может поколебать… Когда мы тебя изгнали, я в этом убедилась. Мужчины надругались над твоим телом, хлыст обжигал твою плоть, но ты оставалась по-прежнему величественной. Хотелось бы мне знать, как это работает… – Девица так пристально всматривалась в глаза Ракели, что Рульфо и вправду показалось, что она силится разглядеть какой-то механизм. – Когда ты убила постороннего, это проявилось на поверхности на мгновение… Меня это пугает, признаюсь тебе: меня страшит то, что там у тебя внутри, и я подозреваю, что и ты сама этого страшишься. Потому что это – молчание. Я еще не нашла стихов, способных его извлечь. Быть может, они существуют, возможно, прямо сейчас рождаются. В один прекрасный момент некая комбинация слов взорвет тебя и это выплеснется. Теперь ты Устранена, и я могла бы просто убить тебя каким-нибудь прозаическим способом, но если я сделаю это… что останется из того, что видят мои глаза?.. Если я не смогу это удержать, то что я выиграю, выплеснув его в грязь?.. – Она смолкла и почти ласково убрала со лба Ракели прядь волос.
Та отвернулась.
– Я попытаюсь еще. Буду пробовать снова и снова. Но я узнаю, из чего ты сделана. Буду дергать тебя, пока ты не сойдешь с трона. Не могу допустить, чтобы то, чем ты владеешь, не опалило и меня… Хочу обжечься этим. – Она провела ладонью по лицу девушки. – Я могу понять, что Акелос восхищалась тобой и хотела тебе помочь, потому что… Ну, за то время, которое я провела с ней в ее доме… Знаешь что?.. Она потеряла свою… скажем так, цельность, что ли? Превратилась в визжащую крысу… В конце концов, только боль отделяла ее от человечества. По отношению к боли равны и люди, и боги.
Девушка развернулась к говорившей. Голос ее звучал чуть слышно:
– Сага, умоляю тебя… Я догадываюсь, к чему ты клонишь… Пожалуйста, умоляю тебя, не… не трогай его…
Девица отступила с обиженной миной. Ее худенькое белое тело было хорошо видно Рульфо под легкой кольчугой платья. Груди едва проклюнулись. Между ног виднелось пятно волос.
– Никогда. Мы уже приняли решение по этому вопросу. Или ты мне не веришь?.. Скажи мне. Ты мне не веришь?
– Верю.
– Твой сын будет вне этого. Он не участвует в нашем споре.
