– Ма-мале-фиция-я-я… Нет…
– Я тебе еще один вопрос задам… – Она зажала лицо ребенка между своими лапищами с накрашенными ногтями. – Прекрати наконец таращиться на свою маму… Ненавижу, когда меня не слушают, если я говорю, мой милый… Я задам тебе один вопрос, слушай внимательно: то единственное, что не может съесть змея, которая сама себя съедает, – это что?
– Голова, – ответил мальчик.
– Точно! Какой же ты умный!..
– По-по-жа-луй-ста-ста… По…
– Замолчи же, наконец! – завизжала дама и зашептала в сторону девушки какие-то английские слова.
Вдруг Ракель почувствовала, что она продолжает открывать рот, шевелит языком, гортань работает, но ее слов не слышно. Ни одного звука. Плач ее тоже стал немым.
– Вот, совсем другое дело. Какое спокойствие, какая тишина… О, да не кривись ты так, малыш, ничего плохого я твоей маме не сделала!.. Всего лишь звук убрала… Знала я один сасанидский стих на языке пахлави, который помогал получить тот же эффект гораздо быстрее, но теперь я уже стара, не помню его, забыла. Что ж, лучше это, чем ничего… Но ты только взгляни на нее!.. Теперь, когда она не может кричать, она вообще знать нас не хочет, видишь? Какое неуважение – закрыть глаза!..
Дама прочла другой стих, на этот раз по-французски, и верхние веки Ракели поднялись со стремительностью распрямившейся стальной пружины и напряженно застыли, словно привязанные к карнизам бровей. И обнажились ее глаза – огромные, выражающие ужас и недвижные, как два оникса.
Она не могла закрыть их.
Она не могла не смотреть.
Она не могла кричать.
– Так гораздо лучше, – проговорила женщина и снова повернулась к ребенку.
Рульфо только головой кивал. Все происходящее представлялось ему правильным. Состояние его нельзя было назвать счастливым, но его будто убаюкивали, это напоминало стадию, которая следует за оргазмом. Ему уже давно хотелось присесть, поскольку он провел много времени связанным и в вертикальном положении, но и эта проблема, казалось, вот-вот будет решена: любезные лакеи уже объявили ему, что скоро снимут путы с его рук.
С другой стороны, приятно было и то, что больше не слышались крики и рыдания Ракели. Настало «спокойствие», как выразилась полная женщина в очках. Везде была разлита безмятежность: бесконечное разнообразие ночных мотыльков и бабочек радовало глаз, температура воздуха была комфортная, слышались звуки вальсов, обрывки разговоров и взрывы хохота, долетавшие из дома, им вторил стрекот цикад в саду. И это еще не все: слуги начали освобождать его руки. Чего еще мог бы он пожелать?
Склонившись над ребенком, сеньора в очках то ли рисовала, то ли писала что-то на голой груди мальчика. Рульфо наблюдал эту сцену с каким-то веселым любопытством.
– Худышка какой! – Сеньора говорила и одновременно прилежно выписывала ногтем указательного пальца маленькие буковки, причем получалось неожиданно красиво. – Уверяю тебя: если бы ты жил со мной, то был бы не таким тощим… Я готовлю такой буйабес
[62] – пальчики оближешь. А уж заварные булочки с кремом вообще мой конек…
Рульфо распознал стих еще до того, как он был дописан, и одобрил выбор кивком головы. Это был фрагмент одного из самых красивых стихотворений, которые он знал.
Amada en el amado transfor
[63].
– Какая же у тебя белая кожа, как легко на тебе писать… Знаешь, что это?.. Прекраснейшая строка святого Хуана де ла Круса…
[64] Слышал ты о нем?.. O, это был очень добрый, святой господин, сочинявший стихи в перерывах между своими мистическими обмороками… Открою тебе секрет: когда я его вдохновляла, глаза у него превращались в ромбы, в такие черные ромбы, и он начинал так волноваться, будто его терзали когти сокола… Веришь?.. Он был великий святой, конечно же, но и слегка непутевый, хотя только в молодые годы…
Любезные слуги закончили развязывать ему руки. У Рульфо ничего не затекло, ни капельки, что удивляло, поскольку он точно помнил, что не двигался несколько часов подряд. Его взяли под руки, он не сопротивлялся: знал, что направляются они в дом, а ему хотелось принять участие в празднике. Помедлил, правда, думая пригласить Ракель составить ему компанию, но, повернувшись к ней лицом, застыл в изумлении: глаза девушки были неестественно распахнуты, и глядела она на сына с каким-то странным, ввергающим в панику выражением. Несмотря на свое состояние полнейшего благополучия, Рульфо почувствовал легкое беспокойство.
– Изззвините, – прошептал он заплетающимся языком и сделал попытку подойти к ней, но лакеи, посмеиваясь, не пустили его.
– Пойдемте с нами, а там увидим, что можно сделать, – подсказал один из них.
Ему подумалось, что просить помощи в доме – блестящая идея. И он позволил себя увести. За спиной послышался голос сеньоры, читавший стих: «Amada en el amado transformada». Хотел обернуться, чтобы сказать ей, что ударение в этих словах совсем не такое, но они уже дошли до освещенной террасы.
Праздник был в полном разгаре. Рульфо взял тонкий хрустальный бокал с шампанским и осторожно двинулся вглубь комнат. Никогда в жизни не приходилось ему принимать участие в событии такого масштаба и, что самое интересное, никогда не хотелось. Но теперь, когда ему наконец удалось попасть на подобный прием, он нашел его очень милым, даже возбуждающим. Все – от узоров на коврах до атласного блеска женских платьев – влекло к себе. Вначале он опасался, что кто-то посмеется над ним или же сам он допустит какой-нибудь промах, но ничего такого не случилось. Вскоре он понял, что они не только приняли его в свой круг, но и, что следовало из выражения их лиц и жестов, даже заботятся о том, чтобы ему было комфортно.
В одной из гостиных звучали звуки вальса, довольно ловко извлекаемые из пианино неким типом в великоватом смокинге. Гости оставляли свои бокалы, где могли, чтобы поаплодировать. Другой мужчина рассказывал по-французски анекдоты, сопровождаемые дружным благожелательным хохотом. Рульфо остановился послушать, и вдруг кто-то к нему подошел. Это была юная девушка с волосами цвета красного дерева, облаченная в расшитое блестками платье с высоким разрезом сбоку. В руке у нее был бокал вина.
– Вам весело?
Он взглянул в ее блещущие весельем глаза, заметил трепещущие ресницы, этот едва наметившийся бюст, проглядывающий в вырезе платья. И улыбнулся.
