Внизу, на расстоянии семи этажей, сломанной куклой лежала на тротуаре девушка.
– Мне нужно спуститься, – пробормотал наконец Бальестерос, отходя от окна. Он хотел добавить: «Может, смогу чем-то помочь», но не сказал – показалось слишком нелепым.
На улице вокруг тела собиралась толпа. Сбегались со всех сторон. Смотрели вверх, показывали пальцами. Синела сквозь толпу и форма полицейского.
Гораздо позже, вспоминая те минуты, Рульфо едва ли мог припомнить что-нибудь, кроме потока бессвязных ощущений (холодный утренний воздух, небо цвета индиго, твердость подоконника, на который он опирался, прямоугольник тротуара, словно длинная могильная плита из гранита, какой-то прохожий в красном), и посреди всего этого – четкий образ Беатрис: она, разбившись, лежит на улице, но это каждый раз она, всегда она – женщина, которую он любил, единственная, которую он по-настоящему любил.
В это мгновение он и понял, что только пытался воскресить Беатрис: ее заменяла то Ракель, то Сусана. Вот в чем причина его «хороших» поступков. Все эти последние дни в больнице, такие изматывающие, были частью этого желания отдать долг. Он не был влюблен в Ракель, и это стало ясно в одно мгновение, это знание сверкнуло перед глазами яркой вспышкой. Он получал с ней такое наслаждение, какого не испытал ни с одной другой женщиной, и он до глубины души ей сочувствовал, но ни то ни другое не было любовью.
Черт его знает, что это такое было, но вовсе не любовь. С Сусаной повторилось то же самое. А любил он только раз – Беатрис Даггер. Беатрис тоже умерла, но вдалеке от него, невидимая, недостижимая, и он неосознанно пытался избыть свою вину за эту удаленность, оберегая этих двух женщин. И первой его неудачей стала Сусана.
Теперь он созерцал тротуар, на котором лежало его второе и последнее поражение.
Для Бальестероса это путешествие на лифте с седьмого этажа до первого было сошествием в ад.
Внутренний голос повторял, что ему не в чем себя винить, но этот голос сам прекрасно понимал, что слова его – не более чем жалкое утешение. Виноват? Нет, конечно нет, он ее не убивал. Тем не менее в каком-то смысле он виновен – так же, как виновен в гибели Хулии. И теперь он вновь видел себя внутри пропахшей кровью дымящейся искореженной машины, глядящим на свою жертву. И думал о том, что вся его жизнь – это череда тайных преступлений. Он предавал своих пациентов, внушая им ложные надежды. Предавал память Хулии каждый раз, когда заглядывался на Ану. А теперь вот он предал доверие этого человека (который, несмотря ни на что, решился разделить с ним свои страдания), не говоря уже об этой незнакомой девушке.
«Виновен. Конечно виновен. Неужели ты ждал чего-то другого?»
Тем не менее поездка в лифте позволила ему немного успокоиться и вновь надеть маску самоотверженного врача. Когда он вышел из лифта в вестибюль, а оттуда в лучезарный и холодный осенний день, следов жутких воспоминаний на его лице уже не оставалось. Он снова стал инструментом, всегда готовым оказать помощь.
На тротуаре толпа уже образовала небольшой тесный круг; пришедшие последними поднимались на цыпочки. Бальестерос с особой силой презирал индивидуумов с нездоровыми наклонностями, весьма далекими от сочувствия или резонов гуманитарной помощи: они вели себя как коллекционеры образов вывалившихся внутренностей, размазанных мозгов и продырявленных выстрелами или разбитых человеческих лиц. С подобными людьми он обычно не церемонился. И полагал, что такая позиция соответствует его профессии, поскольку в разрушениях смерти он лично не видел ничего, кроме страшного прижизненного страдания.
– Разойдитесь, пожалуйста, я врач.
И тут он обратил внимание на царившую вокруг тишину.
Это было ненормально. При такого рода происшествиях – ему это было хорошо известно – ни один из свидетелей не мог удержаться от комментария, обращенного хотя бы к стоявшим рядом, не мог не произнести хотя бы нескольких слов, способных слегка разрядить общую напряженность. Но эта толпа зевак больше всего походила на группу каменных изваяний.
С чего бы это? Что там происходит? И почему полицейский, которого он заметил еще из окна, не разгоняет толпу? Доктор уже собрался силой проложить себе дорогу, когда увидел, что стоявший прямо перед ним мужчина, вместо того чтобы продвинуться вперед и обеспечить себе еще лучшую зрительскую позицию ближе к центру, наоборот, выбирается наружу.
И тут, по чудесным геометрическим законам раскрывающегося цветка, кружок любопытных раздался, открыв взору середину.
она
После секундного замешательства, вызванного этим сюрпризом, доктор двинулся вперед, помогая себе локтями, и наконец увидел полицейского: молодой парень, маленькая, почти налысо выбритая голова под синей фуражкой. Вытаращенными глазами, не отрываясь, глядел он в какую-то точку у своих ног, которая Бальестеросу пока не была видна. Чувствуя, что его начинает трясти, доктор сумел пробраться в первый ряд.
она смотрела
В этот момент он заметил, что полицейский не отгородил место происшествия от зевак.
Желудок его превратился в кусок льда.
Девушка была там: она сидела на тротуаре, тяжело дыша. Ни одной раны, ни одной капли крови. Ничего. Просто девушка, сидящая на тротуаре.
Но и это еще не было самым ужасным.
она смотрела в пол
Самым ужасным была та рана на левом запястье, которую она только что сама себе нанесла зубами. Тот след от укуса, который теперь, на глазах Бальестероса, затягивался с плавностью анемона и гладкостью листа бумаги, не оставляя отметины, словно обратно прокрутили пленку на каком-то безумном органическом монтажном аппарате, который возвращает ее коже и мускулам утерянную целостность…
Она смотрела в пол.
– Я не могу себя убить. И никогда не могла, но до сегодняшнего дня я этого не знала. Филактерия моей татуировки не позволяет. – Она снова взглянула на обоих мужчин, бесстрастно, беспощадно. – Я должна была догадаться, что она и об этом позаботится. Самоубийство – это облегчение, которого она не захотела мне оставить… – Она умолкла и провела кончиком языка по губам.
Рульфо подумал о возможном сходстве: дикий зверь во время краткой передышки посреди страшной битвы не на жизнь, а на смерть, которую он ведет с другим зверем.
Они сидели в гостиной в квартире Бальестероса. Уже стемнело, и на лицах проступили следы этого утомительного дня. Тем не менее доктор чувствовал себя необыкновенно счастливым. Он казался намного счастливее остальных. И в установившейся тишине он поднял свою огромную руку:
– Пока у меня не вылетело из головы, хочу сообщить вам, что перед вами – новый святой Фома. Не знаю, канонизируют меня или нет, но я самый убежденный святой Фома всей христианской религии… Это вам не хухры-мухры: библейский Фома вкладывал пальцы в язвы, я же своими глазами видел, как они затягиваются… Черт возьми, клянусь чем угодно, но сегодня я собираюсь напиться. Кому еще налить чего-нибудь?
