Ракель стояла с другой стороны кровати.
– Она не позволила тебе умереть, – сказала она. – Прежде чем выйти, закрыла раны и сохранила тебе жизнь. Пока что не хочет терять свое вместилище, – прибавила она с иронией.
Тут он задал наконец тот вопрос, который был для него важнее всего. Вместо ответа друзья его взглянули по направлению столовой.
С сильно бьющимся сердцем он приподнялся и, пошатываясь, вылез из кровати. Проигнорировал совет Бальестероса полежать спокойно еще хоть немного. Ничто и никто не помешает ему сделать то, что он хочет. Ничто и никто не остановит его в этот момент.
Он хочет увидеть ее.
Он открыл дверь спальни и заглянул в столовую.
– Привет, Саломон.
Она сидела на полу в луже воды, в центре нарисованного белого круга, обхватив колени, такая же мокрая, как и он, волосы пристали ко лбу, облепили скулы. Совершенно голая, кожа голубоватого оттенка, словно она провела уйму времени в морозильной камере. На ее улыбающемся лице читалось презрение, которого Рульфо никогда раньше не замечал.
Но, вне всякого сомнения, это была
она
и впервые в жизни он, глядя на нее, ощутил себя в аду.
И тут он понял, что и внешность ее была иллюзией, хрупким образом. Дамы могли быть волчицами, гепардами, змеями или совами. На самом деле у них не было какого-то одного облика, это все были образы, которые создала поэзия, вещи, которые живут в закоулках языка, неких глубоких логогрифах. Дама номер тринадцать познакомилась с ним и выбрала его – кто знает почему, – чтобы в нем поселиться. Как сказала Ракель, в этом не было ничего личного – чистой воды случайность.
Бальестерос и Ракель вошли в столовую и заняли два стоящих по обе стороны от круга стула. Рульфо остался на ногах. Заключенное в круг существо с улыбкой глядело на него.
Ракель, не повышая голоса, начала говорить:
– Мы заставили тебя выйти. Ты должна сказать нам, когда состоится следующее собрание. И должна дать нам туда доступ.
Дама, казалось, ее не слышала. Она продолжала смотреть на Рульфо.
– Разочарован? – произнесла она хриплым голосом.
– Нет. Теперь уже нет. Беатрис была красивым обманом. А ты – всего-навсего отвратительная правда. Нет, не разочарован.
– Немыслимо. – Она широко распахнула свои большие зеленые глаза. – Ты все еще меня любишь.
– Скажи, когда вы снова собираетесь, – настойчиво повторила свой вопрос Ракель.
Беатрис резко повернула голову, как будто ее разговор с интересным для нее человеком оказался прерван нежелательным собеседником:
– Привет, Ракель. Эта внешность посторонней очень тебе идет.
– Когда вы снова собираетесь?
– Где твой малыш, Ракель?
– Когда вы снова собираетесь?
– Твой сын шлет тебе привет. Хочешь его увидеть?
Повисла тишина, но не полная: женщина, или чем там было это нечто, скорчившееся в середине круга, время от времени издавала едва слышное мурлыканье больной кошки, как будто воздух резонировал, проходя по ее горлу. Внезапно Ракель обратилась к Рульфо:
– Ты когда-нибудь писал стихи, вдохновленные Беатрис?
– Только одно. Когда она умерла.
– И ты можешь его быстро найти?
– Я знаю его наизусть.
– Сколько в нем строк?
– Четырнадцать.
– Прочитай первые четыре, пожалуйста.
Вначале казалось, что он не слышал просьбы Ракели. Он внимательно смотрел в лицо Беатрис. Дама все еще улыбалась, но явно насторожилась, как будто не слишком хорошо понимала, чего от них можно ожидать.
– Саломон?
– Да.
– Прочитай первые четыре стиха, пожалуйста.
Он глубоко вздохнул и порылся в памяти. Делать особых усилий не пришлось. Повторяемые еще и еще раз, выученные наизусть стихи рождались в его устах легко, как и его слезы. Сначала голос его дрожал, но вскоре зазвучал твердо:
Отринь же сумерки
Забудь о снах
И взгляни на себя
Озаренная собственным светом.
В конце третьего стиха улыбка Беатрис угасла. Когда зазвучал четвертый, она отшатнулась и прерывисто задышала. Из ее губ показалось нечто похожее на раздвоенный язык, лилового цвета головку гадюки, фиолетовую ленту с кончиком хлыста. Но на какой-то быстротечный миг выражение ее лица напомнило Рульфо то, которое он замечал у нее во время занятий любовью. Он отвел глаза, испугавшись, исполнившись отвращением, и смахнул с глаз слезу.
– Действует, – объявила Ракель. – Она прикреплена к тебе твоими стихами. Когда вы снова собираетесь? – повторила она свой вопрос.
Дама номер тринадцать обвела их взглядом. Края ее век окрасились кровью.
– Твои дни сочтены, Ракель. – Голос ее звучал шелестом палой листвы.
– Отвечай.
– Тебе это ничем не поможет, даже если ты узнаешь. Будь у тебя допуск, что ты сделаешь?..
– Прочитай следующие четыре стиха, Саломон.
Его голос зазвучал с новой силой:
Твои черные волосы
И нежный зеленый взор —
Все укрыл
Туман воспоминаний.
На лице, которое раньше было лицом Беатрис Даггер, читались теперь замешательство и страх. Она раскачивалась взад-вперед, обхватив себя руками. По-видимому, ей было больно. Кроме всего прочего, она вдруг резко исхудала: на спине, как при отливе, проступил рельеф позвонков и ребер.
– Боже мой! – прошептал Бальестерос.
– Скажи мне, когда и где вы вновь собираетесь.
– Через четыре ночи… – Даму била дрожь, но она снова улыбнулась. – Слишком скоро для тебя, не так ли, Ракель?..
Девушка взглянула на мужчин, придя в отчаяние от этого известия, но они вряд ли слышали ответ: словно под гипнозом, смотрели они на этот призрак с мокрыми волосами, худущий, синеватого оттенка, заключенный в круг на полу.
– Где вы собираетесь?
– Ты и сама догадаешься где, даже если я не скажу.
– Мы получим доступ?
– Он у вас есть. Но ты еще пожалеешь об этом. – И обратила изможденное лицо к Рульфо. – Она ведет вас на смерть.
– Ты ошибаешься, – произнес Рульфо. – Мы уже там.
Они вышли на кухню поговорить. Ракель уверяла, что они ничем не рискуют – убежать из этого круга не в ее силах. Некоторое время все трое молчали. Смотрели в потолок, на стены или друг на друга. Все были на пределе сил – и физических, и душевных; только девушка, казалось, была еще бодра, хотя и утратила бо`льшую часть свойственного ей присутствия духа.
