– Через четыре ночи, – тихонько проговорила она. – Только четыре ночи. Сага, скорее всего, что-то подозревает и перенесла собрание на более ранний срок. Она имеет на это право в исключительных случаях.
Слова ее не произвели сильного впечатления на мужчин.
– А что теперь? – спросил Бальестерос.
– Мы должны изгнать ее.
Послышался сильный глухой стук. Ракель их успокоила:
– Это она нервничает, но удрать не сможет.
Бальестерос набрал в грудь воздуха и взглянул на Рульфо. Тот выглядел наиболее измотанным. Доктор хорошо знал это выражение: он видел его на лицах бесчисленных жертв трагических происшествий и пациентов с неизлечимыми заболеваниями. Это было лицо того, кто утратил нечто важное, невосполнимое. Пальцы его были сцеплены, а взгляд устремлен в пол. И тут он поднял глаза:
– Как мы ее изгоним?
– Это зависит от тебя. Она может вернуться в тебя или уйти навсегда. Если она уйдет, то подыщет другое вместилище. Мы уже получили от нее то, чего добивались: она дала нам доступ. Это как если бы нам дали в руки дубликат ключа, который есть у них. Теперь она нам больше не нужна.
Рульфо кивнул:
– Каким образом я могу изгнать ее?
– Скажи ей, чтобы уходила. Если будет отказываться, прочти последние стихи, которые ты посвятил Беатрис.
– Я уже не помню те, что прочел раньше…
– А когда прочтешь остальные, забудешь и их. Извергнув их из себя, ты тем самым извергнешь и ее.
Рульфо вновь кивнул. Какое-то время он только это и делал: кивал головой, не говоря ни слова, не поднимая глаз. Потом он поднялся, взял бутылку виски и плеснул себе приличную порцию. Бальестерос тоже попросил немного. В этот момент он не отказался бы и от наркотика.
– Хорошо. – Рульфо покинул кухню.
В столовой, едва освещенная стоящим в углу торшером, в центре круга понуро сидела дама. Исхудала она катастрофически: живот ее представлял собой впадину, над которой вздымался каркас из ребер, груди свисали, как высохшее вымя, вульва походила на рану без крови – старый бледный надрез под лобком. Тем не менее туго натянутая на череп кожа все еще прорисовывала юные и точные черты лица Беатрис Даггер.
Рульфо она показалась карикатурой на Беатрис, созданной умалишенным.
Она взглянула на него:
– Я давала тебе стимулы жить, Саломон.
– Но ты же их и отняла – все.
– Тогда покончи с собой – и проблема решена.
– Я так и сделаю, но начать хочу с тебя.
– Похоже, эта пройдоха, эта предательница тебе ничего об этом не говорила, так?.. Если я вернусь в тебя, все будет как раньше. Я сделаю так, что ты забудешь об этих минутах, и я снова стану воспоминанием о Беатрис. Ты сможешь меня оплакивать, я буду приходить к тебе во сне. Тебе не кажется, что это гораздо лучше, чем если ты останешься один? Если ты снова меня примешь, ты вновь будешь верить в Беатрис. А если прогонишь меня, то потеряешь ее навсегда. Решение за тобой. Ты сам это сказал. Если я вернусь к тебе, то вновь стану прекрасным обманом. В противном случае я стану отвратительной правдой. И я скажу тебе, что ты предпочитаешь, Саломон. Ты – поэт, а поэты всегда выбирали обман, когда он красивее правды… Прими меня, и ты снова будешь влюблен. Прими меня, и Беатрис станет твоим ангелом – будет улыбаться тебе во сне, говорить с тобой, когда ты будешь ее вспоминать, она придаст смысл твоей боли и надежду твоей жизни. Люди жаждут жить обманутыми. Прими меня, Саломон Рульфо, ведь ты – поэт.
Внезапно, слушая даму номер тринадцать, Рульфо кое-что понял.
Это и было настоящей целью его сошествия.
Он прошел сквозь весь ад ужаса и тьмы только для того, чтобы оказаться ровно в этой точке, в этом глубоком и ледяном подвале; дальше – либо пустота, либо возвращение в прежнюю жизнь. Это почти как пытаться выбрать между ярмом будущего и бесплодной пустыней прошлого. И он подумал, что над этим решением, как маятник, раскачивается из стороны в сторону все его существование.
Несколько секунд Рульфо и дама номер тринадцать смотрели друг на друга.
И он осознал, что она права. Невозможно жить без мечты. Если он потеряет Беатрис, он утратит нечто большее, чем та жизнь, что еще остается: он утратит также и ту часть жизни, что уже прожил. Нет человека, способного пойти на это. Никто не может перенести разрушение прошлого счастья, особенно если есть возможность его сохранить.
Она и в самом деле была права, и именно поэтому он знал, что решение принято. Потому что существуют такие вещи, о которых невозможно рассуждать, но они-то и есть самые важные в жизни. Циклон. Поэма. Месть.
Он выдержал взгляд дамы, прекрасный взгляд Беатрис, оправленный в раму жутких костей черепа.
– Я уже выбрал.
Она по-прежнему улыбалась, но это была уже не настоящая улыбка, вызванная мышцами в уголках рта, а фальшивый оскал голого мрамора, желтой кости, оправленной в десну.
– После меня – только молчание, Рульфо, – пригрозила она. – Я – последний стих. За последним стихом наступает молчание.
– Я знаю. Но я хочу этого молчания. Убирайся.
– Ты совершаешь ошибку. Позволь мне показать тебе, что ты совершаешь ошибку…
Рульфо не дал ей продолжить. Он прочел следующую строфу, глядя в глаза, которые принадлежали Беатрис Даггер:
Возможно, я любил тебя чрезмерно
И впредь лишь отражение твое
Утешит меня темными ночами.
И, словно ее плоть была тающим льдом, дама истончилась. Скелет потерял объемность, сморщился, как листок бумаги. Шея вытянулась и стала тонкой, как черенок, плечи уподобились перекладинам креста, руки и ноги – лапкам насекомого, челюстные суставы развалились, и рот раскрылся, словно пустая могила. И только глаза, сами по себе, как капли воды в глубине орбит, оставались теми же. Зеленые глаза Беатрис Даггер, не мигая, глядели на Рульфо, медленно погружаясь в пропасть распадающегося тела.
– Саломон, ты еще не знаешь, что такое молчание… Что угодно лучше этого…
– Ты – нет.
– Саломон…
– Убирайся из моей жизни.
– Саломон, нет…
Рульфо забыл почти все стихотворение, но еще помнил последнюю строфу, последние три стиха. Он прочел два:
Ты – моя расколотая память,
Сон, что померкнет и растает.
Дама онемела. Тело ее было уже не чем иным, как бесформенными клочками, но ее глаза по-прежнему сверкали изумрудами посреди шелестящего тающего тумана.
Рульфо глубоко вдохнул и произнес последний стих:
Порыв ветра за его спиной распахнул окна и надул занавески. Взгляд Беатрис тоже закачался в волнах воздуха.
