– Но я не хочу никого грабить! – выкрикнула девушка. И растерянно добавила вполголоса: – Во всяком случае, так сразу…
– Послушай, – твердо сказал Жиль, глядя Татьяне прямо в глаза, – дело с ограблением аукциона возникло только лишь потому, что мы не смогли взять того человека с острова Фолихандрос живым и здоровым. Мы его – убили. Убили исключительно по той причине, что спасали тебя. И я думаю, что по всем законам, божеским и человеческим, у тебя перед нами, Ассоль (или как там тебя?), имеется должок.
– Но мы никого не неволим, – в унисон вожаку добавила Мадлен. – Не хочешь – проваливай.
– Я думал, – с оттенком обиды добавил Жан-Пьер, – что нынче ночью ты была искренной. И согласие быть с нами – твое свободное волеизъявление…
Таня молчала, повесив голову. На глазах у нее закипали слезы. Ей ничего не оставалось делать, как кивнуть и снова согласиться:
– Да, я с вами.
Французы переглянулись, затем Жан-Пьер успокоительно молвил:
– Мы не станем давать тебе оружие. Ты, лично, ничего не будешь красть. – Он обезоруживающе улыбнулся. – Ты получишь роль в эпизоде. Отвлечешь внимание. Может быть, устроишь небольшой скандал. А остальное сделаем мы.
– И если ты не захочешь после дела оставаться с нами, – с непривычной ласковостью добавил Жиль, – мы обеспечим тебе документы, надежные. Поможем финансово – сумма, говорю сразу, будет небольшая, но на первое время хватит. Ну а коли решишь быть с нами и дальше – а я в этом не сомневаюсь! – мы с удовольствием возьмем тебя с собой. И в Таиланд, и на Тибет. Мне почему-то кажется, что тебе сейчас совсем не хочется возвращаться домой…
Татьяна негромко произнесла:
– Знаете, господа, вы мне очень симпатичны. И ты, Жан-Пьер, и ты, Мадлен, и даже ты, Жиль (хоть ты изо всех сил пытаешься казаться букой). И не надо укорять меня в неблагодарности. Я никогда не забываю добра. Вы выручили меня, и за это я просто обязана вам отплатить. И еще: если честно, мне нравится ваша жизнь. Я о такой сама порой мечтала.
Таня добавила про себя: «Если, конечно, все, что понарассказывал мне Жан-Пьер о вас как о благородных разбойниках, окажется правдой». Но вслух ничего не сказала, тем более что новые друзья встретили ее краткую речь дружными аплодисментами.
* * *
В этот нежно теплый, солнечный день, казалось, не могло произойти ничего плохого. Природа будто забыла, что по календарю давно осень и всему живому положено умирать. Краски буйствовали вовсю: ярко зеленела трава, небо светилось вызывающе синим и на лицах прохожих цвели весенние улыбки. До чего разителен контраст с октябрем в ее родной Москве… Насколько же в Европе все элегантнее и радостнее! И климат. И природа. И люди, в конце концов.
Пусть Татьяна по-прежнему толком не знает, кто такие Жан-Пьер, Жиль и Мадлен… И, разумеется, не может им до конца доверять, но сосуществовать с ними оказалось на удивление легко и приятно. Беспечные, всегда в хорошем настроении, остроумные. Никогда никаких проблем и претензий – не сравнить с Расеей-матушкой, где каждый знакомый при встрече обязательно доложит тебе (с каким-то мрачным мазохизмом) о куче собственных головных болей и забот. И еще – французы были безрассудно смелыми и казались благородными. Ведь она им – никто, и они могли бы просто не спасать ее. Или, допустим, бросить ее в доме Костенко на произвол судьбы – выпутывайся как знаешь. Однако едва знакомые люди рисковали всем, чтобы спасти ее. К тому же… Сначала Таня согласилась помочь им лишь для того, чтобы убраться подальше от места убийства. А сейчас – она ловила себя на мысли, что новая жизнь ее потихоньку затягивает. И ей совсем не хочется расставаться с внезапно обретенными друзьями. С их общим, уже устоявшимся, легким и приятным бытием. С шутками за утренним кофе. С веселыми пикировками за обедом…
Конечно, Садовникова немного волновалась перед сегодняшним аукционом. Ведь прежде, хотя ей и случалось попадать в самые невероятные переделки, она никогда не участвовала в грабежах. Хотя… может, то, что они затевают, нельзя в полном смысле назвать грабежом? Жан-Пьер и Жиль ее убедили: вещи, что они должны похитить, действительно принадлежат семье Ольги Константиновны и должны в нее вернуться. И представляют они скорее не материальную, а фамильную ценность.
Все последние дни троица французов готовилась к ограблению. Утром они грузились в резиновую лодку и плыли на берег. Там пересаживались в арендованную машину и куда-то отправлялись – наверное, в Афины. Ни в какие детали будущего дела Садовникову не посвящали.
А ей лишь оставалось вести жизнь богатой бездельницы. Она загорала на яхте. Купалась. Пару раз вплавь добиралась до берега – шорты и майку брала с собой в полиэтиленовом пакете. Подолгу сиживала в пустом гостиничном баре. Обедала в «стекляшке» – таверне, где подавали вкуснейшую жареную рыбу. Однажды поднялась к храму Посейдона. Нашла среди прочих заметок, оставленных многовековыми туристами, автограф Байрона…
С развалин эллинского храма открывался вид на море, от которого захватывало дух. Острова на горизонте. На много миль тянется береговая линия. На синем бархате моря – белоснежные точки яхт и спичечные коробочки торговых судов…
За Таней никто не следил, никто ее не удерживал. Она могла бы смешаться с толпой, обозревающей античный храм, а потом проникнуть в туристический автобус и через час оказаться в Афинах. А там – явиться в российское посольство, заявить, что потеряла паспорт, и попросить отправить ее на родину. Но… Ей нравилась троица французов. К тому же Садовникова не привыкла нарушать однажды данное слово – а она обещала им помочь. И еще – ей просто не хотелось возвращаться в Москву. Ей не давала покоя мысль: когда она доберется до Первопрестольной, как ее там встретят?
Вера Татьяны во всемогущество отчима пошатнулась. Ведь именно после звонка, который она сделала ему с необитаемого острова, началась самая ужасная пора в ее жизни. Ее захватили, пытали, лишили памяти, а потом выкинули голой на остров… И хоть Садовникова ни секунды не верила, что Валерий Петрович мог предать ее – сам, лично, – однако, думала она, двойной агент запросто может оказаться в его окружении. Вдруг кто-то из тех, кому Ходасевич доверяет и кого он попросил помочь Тане, работает на врагов? Как же она тогда может полагаться на отчима?
Поэтому она даже решила не разговаривать с ним – лишь звякнула из телефона-автомата маме. Та немедленно разрыдалась, и у Тани сжалось сердце. Она в телеграфном стиле сообщила, что жива, здорова и попросила от ее имени оформить на работе отпуск за свой счет. Таня надеялась, что руководители агентства ценят ее и простят очередную выходку.
Наконец подошел день аукциона. Накануне вечером Жиль втолковал Татьяне ее задачу. Он ее убеждал, что лично она вообще ничем не рискует. На аукцион все четверо придут порознь, и сидеть она будет в стороне от сообщников, к похищаемым вещам даже не приблизится. Всего лишь поторгуется немного…
Единственное, что слегка встревожило Татьяну, – мимолетные взгляды, которыми обменялись Мадлен и Жан-Пьер во время речи вожака. Промелькнуло в них что-то, какое-то тайное знание и, девушке показалось, даже насмешка над ее доверчивостью… Однако вслух ничего произнесено не было, и оставалось лишь убеждать себя, что ей это все померещилось.
