Это она у него спрашивает.
– После приговора я честно ждала, все пять лет: вдруг помилование или еще как. Вспоминала: перед покушением он стал чужой, колючий, огрызался. Я подозревала неладное – ну проигрался, или на работе начальник заел, – но не такое же! – Ее лицо оставалось растерянным. – А тут вдруг встретились в Лондоне, как ничего не было. Катались на лодке, взобрались на Вестминстерскую колокольню, целовались под часами, когда они бьют, – говорят, на счастье. – Она болезненно заулыбалась, точно снова попала в тот миг. – И как после этого я могла не взять фотографии? – У Елены уже не хватало ни щек, ни ладоней размазывать слезы. – Конечно, я взяла.
– Так вы не знали?
То есть самым очевидным образом не знала! Чтобы так врать, надо быть актрисой. Знавал он актрис… Заметная разница.
– Знала – не знала, – шмыгнула носом Елена. – Программа привезена. Покушение состоялась. Меня арестовали.
Она не сказала только: «Чего еще надо?» Не-ет, сударыня, так не пойдет. Он еще хозяин в своем ведомстве и скальпов для прессы из окна не вывешивает.
– Мне нечем доказать.
Карлу Вильгельмовичу показалось, что у него есть еще одна дочь. Ну не дочь, племянница, младшая родственница, и она бесповоротно губит себя на его глазах. Повесится еще, пока эти олухи-надзиратели будут ходить за чаем!
Кройстдорф приблизился к кровати, на которой сидела Елена, присел на корточки, достал носовой платок.
– Будет, будет. Мало ли что в жизни случается. Попался дрянной человек. И правильно, что все выяснилось. А то бы вышли за него замуж и мучились. Найдется другой, хороший, еще смеяться будете.
Елена подняла на собеседника удивленный взгляд.
– Вы что же, мне верите?
Карл Вильгельмович хотел сказать, что верить – не верить не его дело. Есть способы проникнуть в память арестанта и все выяснить. Но вместо этого кивнул.
– Ввиду крайней тяжести преступления и неоднозначности фактов я затребую у генерального прокурора разрешение на глубокое сканирование мозга. Пойдете на это?
Коренева с готовностью кивнула.
«Ведет себя как ни в чем не виноватый человек, – отметил шеф безопасности. – Варька права». Только технология новая. Еще непонятно, куда заведет. И останется ли баба в своем уме после такой процедуры?
* * *
Не в своем уме явно пребывал император. Ему не спалось, не работалось, не елось. И раньше-то был хмурым, а теперь просто злым. Кусачим, как собака. Все раздражало. Особенно жена. И младенцы. Чьи это, интересно, дети? Явно не его.
Круглые колобки! Раньше-то он с ними любил возиться, играл на ковре. Бегали к нему с каждой своей разбитой коленкой и грязной ладошкой: «Папа! Папа!» Цесаревич – так бы и удушил собственными руками.
Еще хуже были подданные. Те же дети. И те же проблемы. Не его. Взяли моду – прямое голосование по каждому поводу. Есть парламент, верхняя палата. Незачем сразу нести свои дикости к царю. Соборности им захотелось!
Но больше всего Максим Максимович раздражал сам себя. Попытка вспомнить, что делалось накануне злополучного телепорта, не увенчалась успехом. Поэтому злился, ибо ни спокойным, ни ровным человеком не был.
Ко всему добавилась еще одна беда: царь любил гулять. То есть уйти со своими мыслями в какую-нибудь липовую аллею, желательно подлиннее. Мерить ее большими шагами и думать. Никто не мешает, адъютанты в отдалении. Но в Кремле чахлый садик. Раньше помогал именно телепорт. Одно нажатие кнопок, и ты из Малахитового кабинета попал в Архангельское. Или даже в Ливадию – цветы нюхать.
Теперь император опасался порталов. Вдруг опять вывернут наизнанку? Поэтому прогуливался, распугивая часовых, по гребню кремлевской стены. Его высоченная фигура перед обедом маячила между башнями. Перед сном тоже полагался моцион, но залитый огнями город почему-то раздражал Макса. Хотя раньше он любил картину усталого покоя в мириадах окон.
Сейчас из глубины души поднимались клубы мутной ненависти, особенно когда тысячи колоколов начинали звонить к вечерне. Раньше такого никогда не случалось, и Государь уже на стену лез от смертной тоски. Что это? Что?
Сию минуту Его Величество шествовал мимо Водовзводной башни, глубоко вдыхал морозный воздух и надеялся простудить легкие. Лечиться, конечно, не станет! Любой способ ухода отсюда хорош. Даже вперед ногами.
Поодаль зашуршал втягиваемый в воронку воздух. Сработал портативный переход. Прямо над плитками дорожки возникла полынья, искрившая по краям, точно кто-то разбил высокое ростовое зеркало. Из нее вышагнул начальник безопасности. Давно не виделись!
Макс не знал, как скрыть свое раздражение. Что-то в нем отзывалось на привет этого человека. Недавно, если судить по календарю, и совсем в другой жизни, если по ощущениям, они были друзьями. Теперь император понимал, что друзей у него здесь нет. Он хотел бы повернуться к шефу безопасности спиной, но вместо этого схватил его за руку и взмолился:
– Помоги мне! Богом прошу, все плохо.
Карл Вильгельмович уставился на царя не то чтобы непонимающе, а с какой-то затаенной опаской.
– А что, собственно, плохо? – начал он. – Расследование идет. Ежедневные дела Ваше Величество исполняет с прежним усердием. Поток документов из канцелярии отнюдь не обмелел…
«Но качество этих документов!»
– Все, вообще все плохо. – Император торопился высказаться. – Кажется, я опасен. Даже привычки другие.
– Какие именно?
Государь затруднился рассказывать про форму щетины на зубных щетках и новое предпочтение к мягкой замшевой обуви. Раньше-то он выбирал высокие шнурованные солдатские ботинки, за что в оппозиционных кругах получил прозвище Калигула, мол, тиран. Но на Руси тиранов любят.
– Жена. Мы больше не вместе. Не хочу.
На лице Кройстдорфа застыло удивленное выражение: все знали, что императору сильно повезло, жил в любви и согласии.
– Вчера целый день пялился на задницу собственного адъютанта, – раздраженно сообщил Макс. – Услал его куда подальше. Что это?
– Жесть, – честно сообщил Кройстдорф.
– Пробовал потом к жене, а она меня прогнала. Говорит: чужой. Сплю в кабинете.
«Да-а», – Карл Вильгельмович не сразу нашелся.
– Думаю, это последствия пересборки в телепорте. Вас как-то не так соединили. Или… перекодировали. – Шеф безопасности подбирал слова, чего раньше не делал.
Царь молчал, потому что пришел к тем же выводам.
– Меня надо вязать и в Немецкую слободу, пока не напорол дел. – У него даже слова сочетались не совсем верно: порют чушь, а дела делают.
– Я вот что думаю, – осторожно начал Кройстдорф. – Может быть, поговорить с патриархом. Он… как это у вас называется? Прозорливый, – вспомнил выражение шеф безопасности. – Я лично его опасаюсь. Как начнет посохом стучать.
