Я сижу на чересчур мягком кресле перед трюмо Эллисон и смотрю, как она закалывает мои волосы. Я терпеть не могу высокие причёски, но жаловаться не приходится. Час назад Эллисон собственноручно выкрасила мне в чёрный шесть прядей волос. Теперь мои волосы на дюйм золотистые у корней, иссиня-чёрные до плеч, а полностью чёрные пряди выравнивают всё это дело.
– Скотт взбесится.
– Ещё как, – говорит Эллисон. – Но это я возьму на себя.
Я улыбаюсь, Эллисон смотрит на моё отражение в зеркале и тоже улыбается. С тех пор как я вернулась из больницы, у нас с Эллисон установилось хрупкое перемирие, и я теперь всё время боюсь сказать или сделать что-нибудь неправильное и снова её разозлить.
– Почему ты так хорошо ко мне относишься?
Эллисон хватает щипцы для завивки и награждает меня свирепым взглядом, когда я позволяю себе поморщиться. Она ловко завивает несколько прядок, которые никак не хотят вести себя так, как она хочет.
– Потому что Скотт тебя любит.
Хм. Он любил меня и раньше, но это не мешало ей ненавидеть меня. Впрочем, я и сама много сделала для этого.
– Прости, что я сказала, будто ты его окрутила.
Щипцы больно тянут меня за волосы, я прикусываю губу. Эллисон отпускает мои волосы, и маленькие локоны весело подпрыгивают над моей шеей. Ладно, я это заслужила – и дёрганье за волосы, и локоны. Пожалуй, теперь мы квиты.
Эллисон откладывает щипцы на столик.
– Прости… да, прости меня. Я не хотела, чтобы ты жила здесь.
Я моргаю. Что ж, это звучит довольно грубо, зато честно.
– Скотт рассказал мне о твоём прошлом, но, до тех пор пока ты не появилась здесь, для меня это была всего лишь история. Я предпочитаю жизнь простую, ясную и чистую. Ты сделала Скотта сложным.
– Скотт всегда был сложным.
Эллисон брызгает на меня лаком для волос.
– Теперь я это знаю.
Скотт громко откашливается, и мы с Эллисон дружно оборачиваемся. Он входит в комнату. Я встаю, и Скотт широко улыбается при виде моего чёрного платья до колен, с открытыми плечами. Но потом его взгляд падает на мои волосы, и он хмурится.
– Это я сделала, – без тени раскаяния говорит Эллисон.
Скотт округляет глаза.
– Ты?
– В прошлые выходные ты разрешил ей надеть эти ужасные кеды с платьем, помнишь? Я тебе обещала, что ты об этом пожалеешь!
Я съёживаюсь, глядя на свои фирменные «конверсы».
– Но я же надела колготки.
Это была огромная уступка с моей стороны.
– Надень свитер, – говорит Скотт.
– Она не будет надевать свитер! – набрасывается на него Эллисон. – Это будет выглядеть просто ужасно!
– Мне нет дела до того, как она выглядит! Меня заботит то, насколько она заголилась!
Эллисон прижимается к Скотту, он целует её в губы. Я отворачиваюсь. После того как я вернулась из больницы, они стали делать это гораздо чаще. Они не просто целуются, а по-настоящему, с чувством. Они целуются, потому что любят друг друга. Потом Эллисон выходит из комнаты, а Скотт засовывает руки в карманы.
Я подавляю желание почесать заживающий висок.
– Эллисон замазала мой порез.
– Я уже заметил, – Скотт кивает на мою левую руку. – Как рука?
Я пожимаю плечами.
– Нормально.
Чёрная гипсовая повязка – это только временно. Трент раздробил мне кучу костей в кисти, запястье и локте. Через две недели мне предстоит новая операция. Я барабаню здоровыми пальцами по ноге. Мне казалось, что я смогу не спрашивать, но теперь выясняется, что не смогу.
– Как идёт мамин процесс?
Вчера состоялись предварительные слушания по делу мамы и Трента. Я сказала Скотту, что не хочу знать, что там будет, но любопытство терзает меня.
– Вполне естественно, что ты хочешь знать.
Он смотрит мне в глаза, а я подавляю миллион противоречивых чувств, разрывающих меня.
Я киваю, и Скотт продолжает:
– Твоя мать согласилась на сделку о признании вины, поэтому её приговорят к шести годам заключения. Трент, вопреки совету своего адвоката, настаивает на своей невиновности. Окружной прокурор считает, что ему дадут пятнадцать лет.
Тревога клубком сворачивается у меня в животе, я обессиленно опускаюсь на стул.
– Значит, будет суд.
Скотт кивает. Мы все надеялись этого избежать.
– Да.
Если состоится судебный процесс, нам с Райаном придётся увидеть Трента во время дачи показаний. Я судорожно вздыхаю, пытаясь успокоиться.
– Ты говорил с мамой? – спрашиваю я.
Скотт качает головой, а я даже не знаю, что чувствую. Сейчас я вообще не знаю, что чувствую к маме. Шесть лет. Моя мама сядет в тюрьму на шесть лет, и это устроила я.
– Ты поступила правильно, малыш.
– Я знаю, – тихо отвечаю я.
Да, я это знаю, но от этого мне ничуть не легче. Раздаётся звонок в дверь, и тревога уходит. Райан пришёл.
Добродушная улыбка расплывается на лице Скотта.
– А вот и принц Очарование.
– Слушай, Скотт…
Он знаком предлагает мне продолжать.
– Послушай, как ты узнал про героин? Это же страшная тайна. Я понимаю, тебе нужно было чем-нибудь меня шантажировать, но я подумать не могла, что это окажется героин!
Скотт чешет за ухом.
– Я как раз занимался наймом частного детектива, чтобы разыскать тебя, когда мне вдруг позвонила твоя тётя. Когда я приехал в участок, то сразу решил, что ты уедешь домой только со мной. Мне было достаточно один раз взглянуть на твою мать, чтобы понять, насколько всё плохо, – он вздыхает. – Она так страшно нервничала при виде копов, что я понял: ей есть что скрывать. Я бы сказал что угодно, чтобы удержать тебя здесь. Но я никогда не произносил слово «героин» ни при тебе, ни при твоей матери, я вообще ни разу не был в её квартире. Я просто догадался, что у неё есть тайна, и блефовал.
Ну вот, теперь я чувствую себя идиоткой. Счастливой идиоткой, но тем не менее.
– Умно, ничего не скажешь.
Скотт ухмыляется.
– А то!
Во время двухминутного ожидания мои ладони покрываются липким потом, в том числе и та, что в гипсе. Бабье лето в штате Кентукки заставляет в разгар ноября чувствовать себя как в июле. Когда мы выходим на футбольное поле, Райан держит меня за руку, как будто не замечая, до чего она липкая и холодная. Толпа кричит и беснуется на трибунах, а ведущий громко сообщает всем присутствующим, что наш с Райаном выход первый и десятый. Одному Богу известно, что это значит.
