– Ну конечно, – говорит мама, пренебрежительно отмахиваясь от меня.
И тогда в голове у меня что-то щёлкает.
– Логан видел Марка в Лексингтоне несколько недель назад. Он спрашивал про нас.
Мама цепенеет.
– Мам, Логан всё знает. И Крис – тоже.
Она вся вспыхивает.
– Если отец узнает, что ты кому-то рассказал… Если в городе узнают…
– Они никому не расскажут.
Она на несколько секунд закрывает глаза, потом шумно выдыхает.
– Пожалуйста, не забывай, что всё происходящее в этом доме не должно покидать его стены. Крис и Логан – твои друзья. Но они не твоя семья.
Жгучая злость обжигает меня изнутри. Как она может взять и вычеркнуть старшего сына из жизни?
– Ты скучаешь по Марку?
– Да, – сразу отвечает мама, и я теряюсь. – Но это может обойтись слишком дорого.
– Что это значит? – не понимаю я.
Мама обводит глазами мою комнату. Задерживается взглядом на плакатах.
– Пожалуй, нужно будет перекрасить твою спальню. Голубой определённо не твой цвет.
Бет
Бум, бум, бум. Мои глаза сами собой распахиваются, сердце колотится в ушах. Копы. Нет, это мамин ухажёр. Иногда он нарочно колотится по утрам, чтобы я спросонья открыла дверь. Моргаю, увидев тень на оконных занавесках. Занавески. Нет, я не дома. Шумно выдыхаю, порция свежего воздуха смешивается с адреналином, кипящим в жилах. Верно говорят: старые привычки очень живучи.
– Элизабет, – раздаётся из-за двери голос Скотта, – вставай.
Чёрт. Шесть утра. Почему он не может оставить меня в покое? Автобус приходит только в половине восьмого. Полчаса мне за глаза хватит, чтобы собраться. Вылезаю из кровати, шлёпаю босыми ногами к двери. Яркий свет из коридора режет глаза, поэтому я жмурюсь и не сразу понимаю, что Скотт суёт мне в руки какую-то сумку.
– Вот, я привёз твои вещи.
Я сонно хлопаю глазами. Скотт одет в те же футболку и джинсы, что и вчера вечером.
– Какие вещи?
Он отвечает мне свирепым, «мне не до шуток», взглядом, и мои губы сами собой растягиваются в улыбке. Именно так Скотт смотрел на меня, когда я была маленькой и капризничала над тарелкой с овощами или просила почитать мне сказку.
Скотт не сразу улыбается мне в ответ.
– Я заехал к твоей тёте и забрал твою одежду. Парень по имени Ной показал мне, где твои вещи. Прости, если я что-то забыл. Скажи, если там осталось что-то важное, я тогда попробую съездить ещё разок на неделе.
Я смотрю на сумку. Мои вещи. Он привёз мне мои вещи и разговаривал с…
– Как там Ной?
Он нерешительно улыбается.
– Мы с ним не беседовали по душам. Элизабет, это не означает, что мои правила хоть в чём-то изменились. Я хочу, чтобы ты прижилась в Гровтоне и оставила старую жизнь в прошлом. Доверься мне в этом, хорошо, малыш?
Хорошо, малыш? Так он всегда говорил мне раньше, и я машинально киваю. Привычка, оставшаяся с детства, когда я верила, будто Скотт повесил на небо луну и командует солнцем. Теперь уже глупая привычка. Отставить кивать.
– Мне можно носить мою одежду?
– Тело должно быть прикрыто и никаких прорех в неподобающих местах. Будешь перечить – сожгу все тряпки вместе с сумкой, – Скотт кивает в сторону кухни. – Через полчаса жду на завтрак.
Я прижимаю сумку к груди, как младенца. Мои вещи. Мои.
– Спасибо.
Благодарность получается натянутая и неуклюжая, но я горжусь собой – всё-таки смогла.
Я влезаю в светло-голубые джинсы с заниженной талией и невольно вздыхаю от удовольствия. Как же я скучала по вам, мои старые друзья! Идеальные джинсы, сидящие самую малость тесновато. С едва заметными складочками на бёдрах. Зато другие джинсы, самые любимые, с прорехами под ягодицами, Скотт точно обольёт бензином и сожжёт. Поэтому я аккуратно вешаю их в шкаф.
Впервые за две недели я чувствую себя самой собой. Чёрная футболка, плотно облегающая талию. Серебряные серёжки-колечки в ушах. Я меняю колечко в носу на псевдобриллиантовый пуссет. Осматривая себя перед зеркалом, я наслаждаюсь ощущением невесомости, потому что знаю: оно исчезнет, как только я переступлю порог кухни.
Ровно в шесть тридцать я вхожу на кухню. Красная полоса рассвета пылает в небе. Скотт жарит бекон, запах стоит такой, что у меня текут слюнки. Эллисон, к счастью, отсутствует.
Я сажусь за стойку перед стаканом апельсинового сока и тарелкой. Второй стул, очевидно, предназначен для Скотта. Между тарелками высится стопка истекающих маслом тостов и жареной колбасы.
– Это тофу, индейка или нечто другое, что вы пытаетесь выдать за человеческую еду?
В этом доме едят здоровую пищу. Я беру тост, обнюхиваю его. Хм: белый хлеб, и определённо он пахнет маслом. Высовываю язык и пробую на вкус, чтобы не ошибиться. Скотт хохочет. Смутившись, я убираю язык и жмурюсь от наслаждения. М-м-м. Настоящее масло!
– Нет, это не индейка. Всё настоящее. Мне надоело смотреть, как ты ничего не ешь, – он вываливает яичницу-болтунью с беконом на стоящую между нами тарелку и садится. – Хотя если бы ты попробовала стряпню Эллисон, то убедилась бы, что она не так уж плоха.
Я откусываю кусок тоста и говорю с полным ртом:
– В том-то и дело! Еда не может быть не так уж плоха. Она должна быть хороша.
Скотт оценивает мой внешний вид, потом перекладывает на свою тарелку большую ложку болтуньи с беконом.
– Мне нравится этот пуссет. Когда ты проколола нос?
– Когда мне исполнилось четырнадцать.
Я беру бекон и сосиски, не сводя жадных глаз с яичницы. Когда я была маленькая, Скотт умопомрачительно готовил яичницу. Зачем я только сказала, что ненавижу яйца?
– Твоя мама тоже хотела это сделать. Она много раз говорила, что непременно съездит в Луисвилл и проколет нос.
В те времена, когда Скотт меня растил, мама любила с ним болтать. Она переехала в дедушкин трейлер сразу после того, как мой отец её обрюхатил, а родная мать вышвырнула из дома. Когда я родилась, Скотту было двенадцать.
У меня сжимается сердце. Мама никогда не рассказывала мне, что хотела носить колечко в носу. Она даже не заметила, что я проколола нос. Сама не понимаю, почему меня это так задевает. Мама о многом мне не рассказывает. Я постукиваю вилкой о стойку. Да пошло всё. Я люблю яйца. Кто знает, когда мне снова удастся поесть по-человечески? Скотт самодовольно ухмыляется, глядя, как я нагребаю на тарелку яичницу.
– Это такая бейсбольная фишка? – интересуюсь я.
– Что?
– Райан вот так же многозначительно улыбается, когда думает, будто сумел меня обставить.
