– Валерочка! Я тебе тортик купила! – провозгласила Таня с порога. Она интуитивно понимала, что самый прямой путь к ее окончательному прощению – это ухаживать и подлизываться. И не дай бог Валера догадается, что еще она задумала…
– Ленинградский тортик! Настоящий! – продолжала она бравурным тоном. – И сосисок притащила, студенческих!.. А где Паша?
– В кухне, картошку жарит.
– Дай я здесь хоть проветрю.
Таня подошла к окну, полускрытому рваной занавеской, распахнула его настежь. В сущности, это лишь немногим изменило циркуляцию воздуха в комнате, потому что одно из окон и так было напрочь разбито.
Осколки стекла болтались и дзенькали в раме.
– Я пойду на кухню, Паше помогу.
Молчание было ей ответом, но оно, это молчание, означало отнюдь не то, что Валера до сих пор сердится на нее, а скорее его погруженность в мыслительный процесс.
Татьяна вырулила из комнаты и пошлепала по коридору на кухню. В тускло освещенном коридорчике пахло кислятиной: несвежим бельем, вчерашней выпивкой, зацветшей картошкой. Из-за одной двери доносился включенный во всю мощь репродуктор: «Море, море, мир бездонный!..» Из другой пьяный голос на разные лады повторял:
– Зараза. Поняла? Ты, зараза?! Поняла, зараза?
На кухне она застала голого по пояс Павла, который крошил картошку на сковородку, полную расплавленного масла. Сковородка плевалась жиром, но Синичкину было хоть бы хны. Таня полюбовалась на его точные движения, на то, как движутся под кожей бугорки его мышц. Она подошла к нему сзади поближе, прижалась, обняла Пашу и прошептала:
– Пашуня! Давай сосиски поджарим. По-французски, в кетчупе.
Синичкин слегка отстранился:
– Осторожно, маслом испачкаешься… А что это ты такая ласковая?
– Люблю тебя.
– Врешь ведь. Хотя все равно слышать приятно.
– А ты, Пашенька, можешь мне помочь? В одном маленьком деле?
– Помочь? Я?
– Да. Только абсолютно конфиденциально.
– Ты опять? Нет.
– Ну-у, Пашенька! Мне очень, очень нужно… Ты крупно картошку строгаешь. Дай я тебе помогу.
И она убавила газ под сковородкой, отобрала у Паши нож, отыскала разделочную доску и стала резать картошку, пристроившись на ближайшем кухонном столе. Вжик, вжик, вжик – выходила тонкая соломка. Павел отошел от плиты и облокотился на другой столик, а всего их в барачной кухне было шесть.
«Боже мой, как здесь люди живут!» – мимолетно подумалось Тане.
…Когда она, за жаркой картошки, изложила-таки Павлу свой план, тот воскликнул:
– Ты опять хочешь сделать все втайне от Валерия Петровича??!
В конце его реплики прозвучало столько восклицательных и вопросительных знаков, что, если их все разместить на бумаге, они бы заняли, пожалуй, несколько строчек.
– Но ведь если ему сказать, он же ни за что не согласится! – со всей убедительностью проговорила Таня. – И нас с тобой не пустит!
– И правильно сделает.
– Вот из-за этой его перестраховки и приходится все делать, – ей не хотелось повторять слово «втайне», и Таня сказала:
– Самостоятельно.
– Нет.
Павел покачал головой. Голый по пояс, он был красив, как греческий бог. Как Адонис какой-нибудь.
– Ну, Пашенька…
– Нет. Ни за что.
– Паша!..
– Я сказал, нет.
– Ну, тогда я поеду одна.
– Не смей.
– Я уже обо всем договорилась. С ним.
– Это не имеет значения.
– Неужели ты не понимаешь, что это он? Наверняка он?
– Абсолютно не факт, – отрубил Паша.
Но Таня взглянула ему в глаза и увидела: уверенности в его взгляде нет…
– И будь я Валере не падчерицей, а просто сотрудницей, какой-нибудь сержанткой, он бы без вопросов меня на эту встречу отправил, – распаляясь, сказала Таня. – Потому что шанс-то какой! Маньяк сам в наши руки идет! Мы его на живца возьмем! С поличным!
– Нет, – буркнул Паша. И снова его голос прозвучал как-то неуверенно.
«Он соглашается со мной! Готов согласиться!» – молча возликовала Татьяна. И продолжила атаку:
– А отчим надо мной трясется, как наседка над яйцом! И из-за этого мы такую возможность теряем…
– Валерия Петровича можно понять, – строго сказал Синичкин.
– Понять-то можно, но маньяка-то мы упустим!
И, значит, все было зря!
– Таня, если ты сейчас же не прекратишь, я пойду к Валерию Петровичу, – строго сказал Павел. – И расскажу ему, что ты замышляешь.
«Вот ведь упрямец!»
И тогда… Тогда Таня использовала последнее средство.
Она положила руки на его плечи – держа кисти на отлете, чтобы не испачкать Павла картофельным крахмалом на пальцах. Прижалась к нему всем телом, потерлась щекой о его щеку и прошептала прямо в ухо:
– Пашенька, миленький! Ну, я очень, очень прошу тебя. Я ведь никогда и ни о чем тебя не просила.
Ну, пожалуйста. Ну, ради меня. Защити меня, а? Ведь ты же такой сильный, Паша… И ты понимаешь, что мы с тобой правы. Нам нужно это сделать…
И она почувствовала, как Синичкин одновременно и отвердел, и размягчился, и поплыл под ее руками.
– Пашунечка! Я так тебя прошу – как никогда и никого ни о чем не просила. Ну, пообещай мне, пожалуйста.
Синичкин молчал.
– Ну скажи «да».
Павел, кажется, стиснул зубы – чтобы не вырвалось предательское согласие.
И тогда она запрокинула назад голову и посмотрела ему прямо в глаза таким взглядом, каким взирала только на очень любимых мужчин.
– Ну скажи, – хрипловато-призывно прошептала она.
– Да, – против воли сказал Павел.
Она слегка отстранилась от него.
– Да, да! – шепотом прокричал он. – Черт возьми, да!
Одиннадцатое июля, пятница.
Ночь
Его опять обвели вокруг пальца.
Видимо, он уже очень стар и ни на что не годен.
А скорее – проблема в том, что в этом мире нельзя доверять никому.
Даже близким.
А он – доверился.
И получил щелчок по носу. Очередной щелчок.
Нет, от Татьяны, этой авантюристки, можно, видимо, ждать чего угодно. Но Паша, Паша! Этот надежнейший человек, абсолютно ему преданный кремень Синичкин! Он, Павел, значит, пошел у нее на поводу!
