— Как вы думаете, доктор, он сможет выжить после такого ранения головы? — прямо спросил он меня.
— Нет, герр обер-лейтенант, — так же прямо ответил я. — Насколько я понимаю, надежды тут никакой.
— А теперь, друзья мои, послушайте-ка минутку меня, — прервал нас Беккер. — Во время прошлой войны я переживал так же сильно, как и вы, Хальтепункт. Но солдат должен твердо усвоить, что Смерть всегда рядом. И если мы не хотим, чтобы Смерть овладела всеми нашими помыслами и волей, мы должны принять как само собой разумеющееся, что она может унести любого из нас в любой момент — как нас самих, так и наших товарищей. Каждый солдат должен принять это как аксиому, не требующую доказательств, или же он просто не достоин называться солдатом, — довольно резко закончил он.
Такое прямолинейное хладнокровие, помню, несколько покоробило меня тогда, но в дальнейшем я все же пришел к выводу, что старик был прав.
Беккер подтвердил мне, что получен приказ к общему отступлению. Гитлер наконец великодушно согласился с тем, что эффективная оборона воображаемой по сути «линии Старицы» все-таки невозможна, и дал приказ на эвакуацию защищающих ее частей. Теперь им (то есть нам) надлежало отступить до «линии Кёнигсберг», расположенной на подступах к Ржеву. И хотя мы и знали, что никакой «линии Кёнигсберг» в действительности еще не возведено и не подготовлено, этот рубеж был выбран все-таки не кем-нибудь, а опытными командирами-фронтовиками — одним из которых был Бёзелагер — в соответствии с реальными тактическими и стратегическими требованиями. Его по крайней мере можно было действительно отстаивать.
В Шитинково, которое я не хотел видеть больше никогда в жизни, возвращаться не было никакого смысла, поэтому я решил дождаться остатков своего батальона в Терпилово, мимо которого они должны были пройти вечером того дня. Поджидая их, я, кстати, сумел основательно подкрепиться и отдохнуть.
По злосчастной иронии, мы бились насмерть за Шитинково, как будто от этого зависела судьба всей Германии, а теперь покидали его без какого бы то ни было давления со стороны врага. Еще меньше смысла виделось мне в потере Штольца, Кагенека и многих других беспримерно отважных людей нашего батальона.
С наступлением сумерек мы пересекли Волгу и направили наше движение к Старице, находившейся в девяноста километрах от нас к северо-западу. В пятидесяти километрах далее за ней простиралась «линия Кёнигсберг», которой предстояло стать незаживающим рубцом в памяти тех немногих из нас, кому удалось выжить в двух жестоких зимах и одном иссушающем лете, проведенных на этой земле.
И снова по всей Германии транслировалась специально подготовленная радиопередача, воспевавшая отвагу и мужество немецких солдат, проявленные ими при отступлении с боями в районе Калинина. Значительная часть передачи была посвящена нашему 3-му батальону и его кульминационному арьергардному бою у Шитинково. Этой передачи мы тоже не слышали.
Тактика выжженной земли и паника
Отступавшая армия сжигала на своем пути все. Для выполнения гитлеровского приказа, изданного им в подражание применявшейся ранее сталинской тактике выжженной земли, были организованы даже особые «отряды поджигателей». Но наши солдаты проводили в жизнь эту тактику даже еще более основательно, чем сами русские. Каждая ночь озарялась заревами пожаров бессчетных домов, целых деревень, сломанных транспортных средств — все, что могло представлять для врага хоть какую-то ценность, предавалось всепожирающему огню. Ничто не должно было быть оставлено Красной Армии — ничего и не оставлялось. Мы шли безостановочно день и ночь, и языки пламени этих пожарищ едва не лизали нам пятки. Поскольку нам было прекрасно известно, что мы представляем собой самый арьергард армии, откатывавшейся от Калинина, то мы устраивали лишь короткие привалы, да и то не слишком часто; между нами и неотступно следовавшими за нами русскими не было больше никого.
Вечером 29 декабря мы переправились через Волгу у Терпилово, затем шли без остановки всю ночь, весь следующий день и следующую за ним ночь. И все это время русские шли за нами почти по пятам. Но даже если бы не они, нас лучше всякого кнута подгонял совершенно немилосердный мороз. Закутанные всевозможным тряпьем по самые глаза, мы упорно ковыляли на северо-запад как толпа оживших мумий, но мороз все равно неотступно и неумолимо проникал к нашим телам, в нашу кровь, в наш мозг. Даже солнце, казалось, излучало не свет, а стальной холод, а ночью кроваво-красные небеса над пылающими деревнями воспринимались нами как издевательский намек на тепло.
Когда никаких деревень, а следовательно, и пожаров вокруг не было — вокруг нашей безостановочно марширующей к Старице колонны сгущалась настолько непроницаемая тьма, что каждый мог отчетливо различать лишь спину впереди идущего.
И все это время вместе с нашей безмолвной колонной следовали сани с телом Штольца. Солдаты 10-й роты захватили у красных лошадь с единственной целью — чтобы она тащила сани с телом их командира.
В полдень 30 декабря с юга появилась и пролетела над нами шестерка «Хейнкелей-111». Затем они развернулись и стали заходить на нас в пологом пикировании. Мы бросились врассыпную от дороги, ныряя с разбегу кто в сугробы, кто в кювет. Некоторые вскакивали и, размахивая руками, кричали: «Мы немцы! Мы немцы!», другие же, изрыгая проклятия, пытались закопаться поглубже в снег. Но «Хейнкели» все равно подлетели и сбросили свои бомбы. Учитывая наше зимнее обмундирование — в основном русского производства — и то, что мы находились в самом арьергарде основной массы наших войск, ошибка летчиков была вполне понятна. Бомбы взорвались, взметнув в небо огромные фонтаны снега и мерзлой земли, но, к счастью, никто из наших людей не пострадал. Правда, одна из бомб все же убила лошадь и вдребезги разбила сани, везшие тело Штольца. 10-я рота отправилась на поиски трупа, отброшенного взрывной волной куда-то в сугробы. Тело было промерзшим до твердости пушечного ствола и совершенно не пострадало, а на лице нашего великана все еще, казалось, играла кривая ухмылка. Поскольку реквизировать другие сани с лошадью было негде и не у кого, люди из штольцевской роты принялись расширять и углублять с помощью саперных лопаток одну из образовавшихся в результате взрывов воронок, которая должна была теперь стать могилой для их погибшего командира.
«Хейнкели» тем временем, перегруппировавшись, появились снова и стали заходить на нас во второй раз. Увидев это, шестеро из похоронной команды немедленно нырнули в свежевырытую могилу к уже размещенному в ней Штольцу. На снегу возле дороги возникло еще несколько воронок, и «Хейнкели», развернувшись на юг, улетели. Из обломков разбитых саней солдаты соорудили крест на могилу Штольца, и таким образом этот доблестный воин обрел свое последнее пристанище рядом с дорогой, по которой мы отступали от Москвы.
Едва за нашими спинами стал пробиваться рассвет последнего утра уходившего года, как мы услышали, что нас догоняет какой-то грузовик. Расступившись по обочинам дороги, чтобы пропустить его, и почти не оборачиваясь на шум приближавшегося мотора, мы продолжали шагать дальше, поскольку дувший по равнине прямо нам в спину сильный восточный ветер тащил с собой огромные облака ледяного снега. Проехав еще с полкилометра, грузовик вдруг остановился, и из него высыпало с полдюжины людей, которые энергично ринулись через сугробы под прикрытие небольшого лесочка. Это были русские.
