Генрих уставился на меня широко распахнутыми от изумления глазами.
— С вами все в порядке, герр ассистензарцт? — встревоженно спросил он.
— Все в порядке, Генрих, с ума я пока не сошел. Но как можно серьезно относиться ко всем этим невзгодам? Так ведь и на самом деле не мудрено спятить! Ведь все это спланировано людьми, которые полагают, что они способны мыслить рационально. А самое забавное в том, что мы беспрекословно выполняем то, что нам приказано, хотя в глубине души прекрасно понимаем, что все это — чистой воды безумие. Неужели это не смешно?
— Нет, герр ассистензарцт, совсем не смешно, — флегматично ответил Генрих, не поняв, по-моему, ни слова из того, что я сказал.
— Ну посмотри, Генрих, это же настолько откровенный идиотизм, что по этому поводу остается лишь рыдать или смеяться. Относиться к этому серьезно я уже просто не могу, это выше моих сил. Я предпочитаю смеяться.
Мы разыскали батальонный пункт боевого управления, и я проковылял внутрь, чтобы доложить майору Клостерманну о нашем прибытии.
— Вы наша единственная надежда, так что постарайтесь держаться на ногах, — проговорил он, услышав о моем ранении. — Перевязочный пункт уже давно переполнен ранеными, которым некому оказать хоть какую-то помощь.
— В таком случае у меня просто не остается выбора, герр майор, — только и было что ответить мне на это.
Еще до нашего появления в Гридино все раненые были перенесены в дом, который я использовал для перевязочного пункта раньше. Для своего перевязочного пункта доктор Шюсслер выбрал более просторное здание, рассудив, что так будет лучше для раненых, но почему-то совершенно упустил из виду, что оно прекрасно простреливается русскими. Расплата за эту недальновидность оказалась как для него самого, так и для многих его раненых суровой: несколько русских снарядов, разорвавшихся прямо перед домом, буквально нашпиговали их осколками. Само же здание в конце концов сгорело дотла, а тело штабсарцта Лирова так и осталось где-то на его пепелище.
Теперешнее здание перевязочного пункта (то есть именно то, что было у меня и раньше) было хоть и поменьше, но зато гораздо безопаснее. Оно было буквально забито стонущими ранеными. В не слишком большой главной его комнате на полу лежало около двадцати человек, и почти всем им не было оказано пока еще никакой медицинской помощи. На всю эту не слишком веселую компанию был всего лишь единственный и уже давно сбившийся с ног санитар-носильщик. Я знал, что раненым придется дожидаться отправки в Малахово до наступления темноты — эвакуировать их по этой опасной дороге раньше этого времени было просто безрассудно.
— Где все инструменты и медикаменты? — спросил я у санитара-носильщика.
— Ничего нет, герр ассистензарцт. Все сгорело вместе с тем, другим перевязочным пунктом.
То есть мы располагали лишь тем, что имелось в моей медицинской сумке, в старом вещмешке Генриха, да еще разве что небольшими рулончиками бинтов, которые, по идее, должны были иметься у каждого солдата. Увидев меня, раненые принялись наперебой взывать к моему вниманию, и тут я в очередной оказался перед весьма непростой дилеммой, прекрасно знакомой каждому фронтовому врачу: принимая решения, я должен был основываться на своих реальных возможностях и таким образом обходить своим вниманием тех тяжело раненных, которым я все равно мало чем мог помочь — для того, чтобы иметь время помочь другим, тем, помочь кому я действительно мог. Двое тяжело раненных в живот и один с критически тяжелым ранением в голову были укутаны одеялами и помещены в стороне на особенно толстых и мягких соломенных подстилках. Голова последнего была зафиксирована в вертикальном положении для уменьшения внутричерепного кровяного давления. Один из раненных в живот был в настолько тяжелом состоянии, что вряд ли выдержал бы дорогу до госпиталя. Состояние раненного в голову прогнозировать в настоящее время было затруднительно, но и он тоже выглядел далеко не лучшим образом. Главным для него в тот момент было мобилизовать в себе внутренние энергетические резервы, достаточные для того, чтобы противостоять болевому и психическому шоку. Второй раненный в живот выглядел более обнадеживающе.
Сделав для них все, что мог, я занялся относительно более легкими ранениями. Перво-наперво — сделал болеутоляющие уколы тем, кто в них действительно нуждался, раненным в легкие и испытывавшим слишком сильный болевой шок произвел инъекции С.Э.Э., ввел «Кардиазол» раненым с сильными нарушениями кровообращения и сделал всем до одного противостолбнячные прививки. К тому времени, когда я закончил заполнять и подписал все карточки ранений, я был непрерывно занят ранеными в течение трех с половиной часов. Хромая по направлению к посту боевого управления, я впервые за все это время вспомнил о собственном ранении ноги. Решив отложить обсуждение этого вопроса с Клостерманном до вечера, я лишь сообщил ему, сколько санитарных машин понадобится для эвакуации раненых после наступления темноты, а также вручил ему список медицинских инструментов, медикаментов и прочего, которые следовало раздобыть в госпитале.
Когда я вернулся на перевязочный пункт, солдат с ранением головы был уже мертв. Я попробовал применить прямую внутрисердечную инъекцию, но было уже слишком поздно. Тяжело раненный в живот, как я и опасался, тоже умер. Для того чтобы высвободить на полу побольше места, я сразу же велел вынести тела обоих на улицу. Убедившись в том, что моей помощи больше никому пока не требуется, я снял свой левый валенок и осмотрел ногу.
Поскольку рана голени до сих пор довольно сильно кровоточила, то выглядела она гораздо серьезнее, чем была на самом деле. Кость была все же немного задета, но в основном это была лишь не слишком глубокая, даже, можно сказать, поверхностная рана тканей. Рассмотреть вторую рану было сложнее, но, самое главное, я убедился в том, чего и опасался: осколок впился и застрял в ахилловом сухожилии, в результате чего боль становилась все острее и острее. Предпринимать я пока ничего не стал, а лишь позволил Генриху перевязать мне голень и лодыжку и сделал самому себе противостолбнячную прививку.
Втыкать иглу шприца в чью-то другую плоть гораздо проще, чем в свою собственную, поэтому вокруг меня собралась целая группа сочувствующих зрителей, и мне пришлось притворяться, что я абсолютно, как говорят французы, sangfroid (хладнокровен).
* * *
В тот вечер на всем нашем участке фронта было относительно спокойно, и поэтому я принял приглашение майора Клостерманна и еще двух офицеров поиграть с ними в Doppelkopf. Поскольку я все время думал о своих ранах на ноге, сосредоточиться на игре было довольно сложно; гораздо проще оказалось придумывать все более и более веские обоснования того, почему рана моей пятки требует непременной госпитализации. Мои мысли были очень далеки от хода игры, на который другие трое, наловчившись, обращали тоже не слишком много внимания, будучи в гораздо большей степени занятыми отслеживанием звонких ручейков пфеннигов и марок, перетекавших из моих в их карманы.
— Играйте, доктор! Ваш ход, — в очередной раз напомнил мне Клостерманн.
