Больше я пока не мог сделать для нее ничего; вопрос сейчас состоял лишь в том, располагает ли ее тело достаточной физической силой и выносливостью для того, чтобы победить болезнь. Я смочил полотенце в холодной воде и прижал к ее пылающему жаром лбу. На какое-то мгновение мне показалось, что в ее глазах промелькнула слабая искорка узнавания, но она сразу же исчезла, и взгляд снова стал отсутствующим и невидящим.
Побывав у других больных, я снова ненадолго заглянул к ней, а на обратном пути не чувствовал никакого стыда оттого, что всю дорогу молился за ее выздоровление.
Когда я вернулся в Малахово и зашел на перевязочный пункт, меня там дожидался Мюллер! При моем появлении он вскочил и вытянулся по стойке смирно, а я, отбросив пустые формальности, долго и сердечно жал ему руку. Теперь я мог быть совершенно спокоен за то, что мой перевязочный пункт будет безупречно соответствовать любым потребностям. Я был страшно рад видеть Мюллера и не мог представить себе ни одного другого человека, который был бы настолько же полезен батальону. Он сказал мне, что ему подлечили его изувеченную руку в смоленском госпитале, но отправлять обратно в Германию с таким ранением не стали. Безропотный Мюллер не выражал ни малейшего недовольства тем, чем мог повидать свою семью и не повидал ее из-за того, что его попросту лишили вполне законной возможности съездить домой в отпуск по ранению. Вместе с Мюллером прибыли еще четырнадцать человек свежего пополнения, и в том числе один обер-лейтенант и один лейтенант — оба прямиком из Биельфельда. И оба понаслушались о войне в России таких ужасных вещей, что, доверились они мне по секрету, — прежде чем уехать из дома, сделали завещания на случай своей смерти. Увидев же по приезде сюда, какое здесь царит спокойствие, они были немало поражены и испытали огромное облегчение.
И действительно, временное затишье, установившееся у нас здесь, приняло настолько долговременный характер, что мы наконец даже смогли похоронить сотни трупов наших товарищей, павших в ходе удерживания главной линии обороны. Военное кладбище в Малахово разрослось до неимоверных размеров и теперь содержалось в порядке особым подразделением, изготовившим нормальные кресты для всех погибших с указанием их имен. Основную долю забот, связанных с этими захоронениями, принял на себя специально прибывший к нам для этой цели дивизионный католический священник, а в соседних районах богослужение при захоронениях производил протестантский пастор. Религиозные различия этих двух вероучений были на время забыты, и эти двое просто исполняли свои обязанности, как истинные христиане.
Нашлось у нас время и для того, чтобы отпраздновать 22 марта день рождения Генриха. Может, это было и не совсем правильным, но, поскольку Генрих являлся общепризнанным экспертом по части приготовления всевозможных блюд из конины, мы назначили его шеф-поваром и распорядителем собственного «банкета», главным блюдом которого было потрясающее жаркое с картофелем, поджаренным на касторовом масле.
Незначительные атаки, продолжавшиеся предприниматься неприятелем у Гридино и Крупцово, представляли собой огромный интерес для новоприбывших, но не удостаивались почти никакого внимания со стороны старослужащих. Ноак упорно не желал выделять нашего «рейнского принца» из числа неопытных новобранцев и продолжал относиться к нему как к обычному новичку, чем немало задевал его самолюбие. Разница между новоприбывшими и старослужащими проявилась, например, 25 марта в результате примерно трехчасовой заметной оттепели, произошедшей после полудня, за которой снова последовало резкое похолодание, а затем и снежная буря, разыгравшаяся вокруг Малахово: новички даже не обратили на эту оттепель почти никакого внимания, но на нас она произвела очень сильное впечатление — ведь это был первый несомненный признак приближения новой весны!
А на следующий день прибыло наше зимнее обмундирование! Если выражаться точнее, то зимним-то, конечно, оно было зимним, но назвать его «обмундированием» было никак не возможно, поскольку к армейской униформе оно не имело ровным счетом никакого отношения. Это было довольно впечатляющее количество меховых шуб, теплых пальто, самых разнообразных шерстяных изделий, подбитых мехом зимних ботинок и т. д., т. е. всего того, что собрали для нас наши добрые штатские соотечественники в ответ на призывное обращение Геббельса к нации, сделанное им еще в декабре прошлого года. В этом обращении министр пропаганды не постеснялся солгать, что мы обеспечены вполне достаточным количеством теплого зимнего обмундирования, но при этом хитроумно добавил, что русская зима настолько сурова, что лишнее никогда не помешает. В результате наши великодушные сограждане пожертвовали огромное количество своих личных шуб, теплой обуви, вязаных шерстяных свитеров и кофт, пальто — всего того, что, по их мнению, могло помочь нам справиться с русскими морозами. При этом они, конечно, не имели ни малейшего представления о том, что, если бы мы своевременно не «позаимствовали» теплую одежду у убитых нами русских солдат, мы все давно уже замерзли бы тут насмерть. Огромные кучи гражданской одежды, сгруженные на конюшне нашего командного пункта, выглядели довольно комично — особенно если учесть, что прибыли они к нам на следующий день после первой весенней оттепели.
Примерно в то же время нам стали подвозить целыми партиями лыжи, сани и белую легкосмываемую краску для камуфлирования техники и артиллерийских орудий, т. е. все то, в чем мы так отчаянно нуждались четыре предыдущих месяца.
Рождественские посылки, зимняя одежда, лыжи с санями — теперь мы были полностью укомплектованы для ведения боевых действий в зимнее время! Однако увидеть это смогли лишь двадцать восемь из первоначальных восьмисот человек личного состава 3-го батальона…
* * *
Теперь, с учетом всех пополнений, численность батальона достигла 160 человек, и, поскольку мы уже относительно хорошо отдохнули, нам было приказано занять передовые оборонительные позиции у деревни Клипуново, сменив на них 3-й батальон 37-го пехотного полка. 30 марта мы вышли из Малахово и уже к вечеру того же дня были на наших новых позициях. Наш командный пункт был расположен в том же самом доме, в котором фон Бёзелагер когда-то отпаивал горячим бульоном нас с Генрихом, продрогших до самых костей при форсированном переходе из Старицы. С тех пор ничего не изменилось — командный пункт представлял собой все ту же маленькую неприступную крепость, однако фон Бёзелагера в ней больше не было. Его отозвали с фронта и направили в Будапешт в качестве германского военного советника для того, чтобы он попытался привить румынской армии хоть какие-то зачатки дисциплины, а также обучить их применяемым Вермахтом методам ведения войны.
И вот мы снова на передовой. Но какой разительный контраст с тем, что было раньше! Теперь это была статичная война: патрули, разведывательные рейды, снайперы и, как всегда, досадно неожиданные артиллерийские обстрелы — как составные части обязательной ежедневной программы, в результате которой при всей статичности мы все же имели и почти ежедневные потери. Труднее всего оказалось внушить нашим солдатам серьезное отношение к подобной статике: приходилось постоянно твердить им о том, чтобы они не расслаблялись и сохраняли повышенную бдительность. Мой перевязочный пункт располагался примерно в пятидесяти метрах от командного пункта, что раздражало меня, но я так и не стал обременять себя организацией каких-то перемен на этом относительно спокойном участке фронта. Единственным местом, где проявлялась регулярная боевая активность, было, как всегда, Гридино. Если нарушалось спокойствие на нашем участке, то это происходило всегда с той стороны, которой он примыкал к сектору у Гридино, т. е. на нашем правом фланге. Эта часть линии обороны удерживалась Бёмером и его отдохнувшей 11-й ротой, а Шниттгер и его люди находились в заслуженном резерве.
