— Да, жаль, что сейчас все не так романтично, — многозначительно кивнул я. — Солдаты снаружи сидят в траншеях без зимнего обмундирования, если не считать, конечно, шерстяных кепок с опускающимися наушниками. А холодный ветер нещадно продувает их потрепанную и изношенную форму.
— Во всяком случае, благодаря морозу значительно упростилось снабжение, — заметил Кагенек. — Да и не так уж на самом деле и холодно — всего-то чуть-чуть ниже нуля, подумаешь!
— Это сейчас. А что, ты думаешь, будет дальше? — не без пессимизма спросил я.
В моей памяти снова само собой всплыло невеселое пророчество старого дровосека: «Жуки откладывают свои личинки очень глубоко в земле — зима, стало быть, будет ранней, долгой и суровой».
— А кстати, у меня есть свежие, прямо сегодняшние новости от Штольца! — резко сменив тему, воскликнул Кагенек. — Он умудрился передать нам весточку с колонной снабжения. Он, представляете, избежал отправки в Германию. Находится сейчас в тыловом госпитале в какой-то русской деревне и надеется, что вскоре снова будет вместе со всеми нами.
— Ох уж этот Штольц! Другие на его месте небо с землей перемешали бы, лишь бы оказаться обратно в Германии.
— Штольц очень понадобится нам этой зимой. Штольц и хотя бы еще несколько таких же, как он, — задумчиво проговорил Кагенек.
К тому времени, когда я распрощался с теплой компанией Кагенека «у камелька», уже стемнело, и я очень беспокоился из-за того, что до сих пор не было никаких новостей о моей санитарной колонне. Метель снаружи прекратилась, и над горизонтом как раз только что начала подниматься луна, заливая весь окрестный пейзаж своим мертвенным серо-серебряным светом. Время от времени где-то на передовой в воздух взметывались разноцветные сигнальные и осветительные ракеты, как будто напоминая, что временно воцарившиеся вокруг мир и покой — не более чем иллюзия. Подняв воротник мундира, я направился к перевязочному пункту. Снег под ногами был настолько мягким, что я почти не слышал собственных шагов.
Мюллер сосредоточенно листал какой-то армейский журнал; Генрих сидел по другую сторону от керосиновой лампы и писал письмо.
— Никаких новостей насчет Тульпина?
— Совершенно никаких, — мрачно отозвался Мюллер.
Я присел к столу рядом с ними.
— Домой? — спросил я у Генриха.
— Да, моей жене, герр ассистензарцт.
— Где она живет?
— В Хёрсте, недалеко от Детмольда, — ответил он. — У нас там маленькая ферма, и она живет на ней с нашей маленькой дочкой и моим тестем.
— Так ты, значит, воинственный тевтонец! — улыбнулся я.
— Так же, как и Мюллер, — как бы не принимая моего шутливого тона, с достоинством ответил Генрих. — И таких, кстати, в нашем батальоне — большинство.
— Вот и прекрасно! Значит, нам нечего бояться русских. С вашей стороны — как воинственных тевтонцев — было очень любезно принять в ваш батальон и меня.
Но сколько бы я ни старался увести мысли моих товарищей куда-нибудь в сторону от мрачных раздумий о Тульпине и нашей санитарной колонне, у меня ничего не получалось. Да и меня самого терзала совсем уже не шуточная тревога.
— Почему, интересно, Тульпин так задерживается? — не выдержал в конце концов Мюллер, после того как мы примерно с полчаса старательно пытались скрывать друг от друга одолевавшие нас страхи и самые ужасные опасения.
— Не волнуйся, Мюллер. Сегодня ясная лунная ночь.
Мне показалось вдруг, что я услышал скрип конской упряжи. Я рывком открыл дверь и выскочил наружу. По дороге прямо ко мне медленно шла и тянула за собой повозку одна из наших маленьких лошадок. Кучера в повозке, однако, видно не было. Не было на повозке и тента, а внутри нее лежало что-то, напоминающее своей формой завернутого в одеяло человека. Лошадка подошла прямо к двери и остановилась. Это был Мориц. При свете луны я убедился в том, что в повозке лежал раненый немецкий солдат. К счастью, живой и не замерзший, поскольку был хорошо укутан одеялами.
— Тульпин! — позвал я.
Ни слова в ответ.
Следом за мной вышли Генрих и Мюллер с керосиновой лампой. Мюллер поднес лампу поближе к раненому. Это был фельдфебель, причем не из нашего батальона. Пульс у него был нормальный, да и общее состояние вроде бы вполне удовлетворительное. Я спросил у него, что случилось с нашей маленькой колонной.
— Я не знаю, — ответил он. — Насколько я могу вспомнить, мы, как мне кажется, угодили в засаду к русским. Была перестрелка — я слышал взрывы гранат и автоматные очереди. Наша колонна как раз только что выехала из деревни. Не из этой — я не знаю, насколько далеко или насколько близко это было отсюда. Я даже не знаю точно, что произошло. Я ничего не видел и даже пошевелиться не мог, поскольку у меня ранение в живот. Я знаю только, что повозка вдруг рванулась с места и какое-то время ехала довольно быстро. Я этого не видел, но чувствовал и слышал, что лошадь несла ее галопом, а потом перешла на рысь. Я не знаю, куда мы ехали. Я звал санитара, кучера, но никого уже не было…
— Мориц ранен! — вскрикнул вдруг Мюллер. — Вот, здесь, посмотрите скорее! Он ранен!
На боку Морица даже в темноте можно было рассмотреть огромную рваную рану в районе почек.
— Посмотрим через минуту, что мы можем с этим сделать, — сказал я и вернулся к фельдфебелю, который действительно оказался из соседнего батальона.
— А как вы очутились здесь? — спросил я его.
— Честное слово, не знаю. Должно быть, мы проделали длинный путь. По-моему, переехали через два моста. Но я это только слышал, а видеть мог лишь небо и звезды. И вот мы ехали и ехали, пока лошадь не остановилась, а сразу вслед за этим появились вы и начали говорить со мной.
— Что ж, Мориц доставил вас по правильному адресу, — покачал головой я. — Позвольте-ка мне осмотреть ваши раны.
Не снимая раненого с повозки, я быстро осмотрел его. Главным и по-настоящему серьезным было ранение мочевого пузыря. Как можно более безотлагательная операция могла бы стать для него хорошим шансом остаться в живых. Я приказал Мюллеру выпрячь Морица и заменить его какой-нибудь лошадью из штабной конюшни, а Генриху — подготовиться доставить раненого в тыловой госпиталь. И тут фельдфебель совершенно неожиданно разрыдался — видимо, сказалось вдруг накопившееся нервное напряжение, ранение, да еще и это суровое испытание с бесконечно долгой — в его восприятии — поездкой под зимним звездным небом на никем не управляемой повозке. Успокоившись и взяв себя в руки, он проговорил, обращаясь ко мне, сквозь все еще душившие его спазмы:
— То, что я здесь, герр ассистензарцт, — это всецело милость Господня. Я хочу кое-что сказать вам. Выслушайте меня, прошу вас.
Он рассказал мне, что до того, как оказаться в армии, он изучал богословие в Боннском университете, но терзался тогда мучительными сомнениями по поводу правильности избранного поприща.
