Наши солдаты доказали, что дожди, грязь, снег и морозы так и не смогли остановить их; невзирая ни на какие трудности, они все же дошли до Москвы, и теперь Москве предстояло пасть к их ногам.
Оказалось, что 86-я дивизия, которую мы, собственно, и приехали посетить, располагалась не так уж далеко от нашего собственного подразделения — назад по железнодорожной линии, на полпути к Калинину. Вместо нее мы встретились с подразделениями 1-й бронетанковой дивизии, которым мы расчищали путь 2 октября у озера Щучье. И, как нам сказали, другие части нашей 9-й армии — 106-я дивизия, а также 5-я и 11-я бронетанковые дивизии танковой группы Гота — были именно теми частями, которые находились уже в пятнадцати километрах от Москвы. Они являлись самыми вплотную подобравшимися к столице России частями германской армии. 106-я дивизия занимала позиции вдоль главной дороги от Клина на Москву, поэтому мы решили сделать еще один «небольшой» шестидесятикилометровый крюк, чтобы посетить их.
Когда мы тронулись в путь, повалил густой снег. Небо было свинцово-серого цвета, а видимость — крайне ограниченной. Все звуки вокруг замерли, как будто все существующие в природе его источники оказались вдруг обиты войлоком; даже звук мотора нашей машины стал как будто бы ниже и слабее тоном. Казалось, будто весь воздух вокруг наполнен почти неслышной, но чрезвычайно странной музыкой, этаким зловещим, заунывным и полным тревожного ожидания атмосферным гудением. И Кагенек и я испытывали не то чтобы странные, а какие-то прямо-таки мистические и очень гнетущие предчувствия грандиозных событий, которые потрясут вскорости наш маленький мир, но которые пока держатся от нас в секрете мрачными свинцовыми небесами.
Все в окружавшем нас ландшафте как бы настойчиво намекало нам на то, что мы все ближе и ближе к Москве — к городу, занимавшему многие наши помыслы во время казавшегося нескончаемым пути к нему, к городу-легенде, скрытому от нас за семью печатями, к городу, который теперь уже как бы сам надвигался на нас. Это было очень странным и даже пугающим, но у нас было такое чувство, что непроглядная пелена снега вдруг в любой момент окажется поднятой — и Москва раскинется прямо перед нами. Мы как будто приблизились предельно вплотную к мерно пульсировавшему сердцу гигантского Русского Медведя.
По обочинам дороги стали просматриваться отходившие в сторону от нее боковые улочки, на которых более или менее разрозненные до того дома выстраивались теперь небольшими вереницами; стали появляться крупные баракоподобные постройки с обычными для них огромными портретами Сталина и Ленина на фасадах; среди бревенчатых изб стали встречаться не вполне гармонировавшие с ними архитектурным стилем каменные двухэтажные здания школ. И — ни души вокруг. Многие здания были основательно разрушены прямыми попаданиями, на месте некоторых домов вообще зияли огромные воронки, окруженные лишь грудами обломков, — немые свидетельства либо массированного воздушного налета, либо сконцентрированного артиллерийского огня. С первого же взгляда сразу было понятно, что и все уцелевшие дома абсолютно необитаемы. Мужчины, женщины, дети, старики — ушли все, вплоть до дворовых кошек и бродячих собак. Снежными наносами было заметено все: двери, окна до самых подоконников, надворные постройки. Время от времени мы натыкались на наши армейские указатели с условными закодированными обозначениями, указывавшими на то, что мы пока движемся по правильной дороге. К тому же Фишер ехал прямо по свежеоставленным на снегу следам двух немецких тяжелых армейских грузовиков, которые должны были быть где-то совсем недалеко впереди нас.
Все вроде бы было спокойно, даже как-то пугающе спокойно, но нас приводила в трепет одна лишь мысль о том, что если мы будем продолжать двигаться с той же скоростью еще минут пятнадцать, то можем оказаться уже в самой Москве, а еще минут через пятнадцать — на Красной площади или у стен Кремля! Мы проехали мимо нескольких немецких автомобилей, припаркованных у какого-то здания, оказавшегося при ближайшем рассмотрении полковым постом боевого управления. Подъехав к нему тоже, мы остановились перед входом.
Появились два германских офицера. Мы не могли определить их званий, поскольку поверх формы на них были надеты тяжелые армейские кожаные плащи без знаков различия. Они взглянули на эмблему нашей дивизии, изображенную на нашей машине, и когда Кагенек опустил стекло на своей дверце, маленький толстячок с веселыми прищуренными глазками спросил:
— Ну, и куда это вы, интересно, направляетесь?
— В Москву, — без колебаний ответил Кагенек.
— Ха, и мы тоже! Может быть, вы все-таки лучше подождете нас? — ехидно поинтересовался низким глухим голосом другой — высокий и сухопарый.
— Судя по всему, мы в правильном месте и с правильными людьми! — не меняя своего шутовского тона, воскликнул Кагенек. — Только не подскажете ли, где именно мы находимся? Мы, кажется, потеряли след, по которому ехали.
— Все очень просто, — с готовностью отозвался толстячок, показывая нам, куда смотреть, рукой в теплой кожаной перчатке. — Вон там и вон там, немного справа и немного слева от дороги — русские, а прямо перед нами — вон там — трамвайная остановка на Москву. Если бы наши солдаты не сломали по неосторожности трамвай — вы могли бы бесплатно прокатиться прямо до Москвы. Она всего в шестнадцати километрах отсюда. Но если бы я был на вашем месте, я бы не пытался поехать вдоль трамвайной линии на вашей машине. Во-первых, вы все равно не увидите ни рельсы, ни даже провода из-за снега, а во-вторых, можете повстречать гораздо больше русских, чем ожидаете. Но если вы имеете возможность вернуться обратно не позже чем, скажем, через недельку, то вы могли бы доехать вдоль этих путей прямо до Красной площади.
— Вы так вот прямо уверены в этом? — переспросил Кагенек.
— Более или менее. Гитлер заключил соглашение со Святым Петром. Как видите, с каждым днем становится все теплее, а не все холоднее. Если так пойдет и дальше, то для финального удара мы будем иметь как раз подходящие погодные условия.
Я извлек из-под сиденья уже приготовленную на всякий дорожный случай бутылку коньяка.
— Поскольку сами мы не сможем присутствовать при вашем вхождении в Москву, — как можно учтивее проговорил я, — позвольте преподнести вам вот эту бутылку, чтобы вы могли выпить за наше здоровье, когда будете на Красной площади.
На какие-то несколько мгновений оба офицера просто утратили дар речи. Затем длинный проговорил своим низким и глухим голосом:
— Дорогие господа, мы вряд ли можем принять от вас столь бесценный дар! Мы — несчастные фронтовые свиньи и не привыкли к коньяку, у нас желудок слишком слаб для таких напитков.
— Так же, как и у нас, — отозвался я. — Но когда нас угостили этим коньяком парни из наших славных Люфтваффе, мы так и не смогли отказаться. Может быть, присядете в машину, пока разговариваем?
Фишер вышел из машины и поспешил укрыться от непогоды в дежурной комнате, а двое наших новых знакомых с видимым удовольствием залезли внутрь.
Беседа потекла в гораздо более непринужденном ключе, и мы стали обмениваться самой интересной для нас информацией. Они были несказанно удивлены тем, что у нас был один-единственный случай обморожения на весь батальон: у них различные степени обморожений имели двадцать пять процентов личного состава, а зимнего обмундирования тоже так до сих пор и не получили.
